Ди-Джей - Александр Берник
Благо, Анна и Мари долго не задержались. Схватили книгу, словно эстафетную палочку при передаче этапа, и, продолжая демонстрировать смех без причины, как признак дурачины, прошмыгнули обратно в тёмный проход, на этот раз неожиданно громко хлопнув дверью. После чего хихиканье разразилось откровенным парным гоготом, абсолютно недопустимым при королевском дворе никакими нормами этикета.
Дима, наконец, разогнулся, осторожно прикрыл свою дверь, тем не менее, не задвигая щеколду, мучаясь в сомнении: бежать за ними сразу или немножко подождать? Но, убедив себя, что хохотушки ещё по пути могут обнаружить любовный вкладыш, решительно кинулся вдогонку.
Он почти угадал в своих предположениях. Девочки, только добравшись до своего диванчика и раскрыв книгу, с неким изумлением и явным любопытством вынули записку и на пару принялись её читать.
К тому моменту, когда молодой человек добрался до смотровой дырки в спальню Анны, две великосветские дурёхи уже находились в истерике. Мари, тыча пальчиком в строки сердечного послания, сквозь безудержный смех глумливо цитировала строки на издевательские лады, а молодая королева, держась за живот, каталась по подушкам, то и дело, норовя свалиться на пол.
Дима в своих расчётах мог предположить литературный провал в любом виде, но только не в таком. Его мозг буквально взорвался в негодовании. Злость взревела внутри от издевательского смеха, от растоптанной самооценки, от унижения и от мерзкого осознания заплёванности собственной души.
— Ах вы, сучки малолетние, — прошипел непризнанный поэт оскорблённой чести.
Что такое унижение, Дима ещё из прежней жизни не забыл. Но это было нечто иное. Оно не порождало чувство — конец всему. Оно образовывало взрыв ярости и злости, не совместимых с жизнью. При этом не для него, а для кого-то другого, оказавшегося под горячей рукой.
Все мышцы до предела напряглись, и взбешённый литератор уже хотел было ворваться к этим безмозглым и бессердечным дурам и порвать их, как Тузик грелку. Безжалостно поубивать мокрощёлок, затем жалостливо убиться самому. Но не успел. Его остановила громкая реплика Мари, вскочившей на колени и потрясывая его шедевром словно белым флагом при сдаче в плен.
— Я придумала! — перестав резко смеяться и изобразив на милом личике предвкушение чего-то сногсшибательного, замерла хохотушка, — Давай подсунем это любовное признание старой жабе. Адресата здесь нет. Подписи нет. Подкинем и понаблюдаем за её реакцией. Вот смеху то будет!
Анна тоже перестала корчиться в судорогах и, цветя улыбкой от уха до уха, задумалась, что породило на милом личике маску неадекватной душевно больной, обрадовавшейся приходу любимого «врачика».
— Представляешь лицо старой Медичи, когда она это получит, — продолжала подзуживать фрейлина королевы, — старуха, на которую мужчины уже лет сто как на женщину не смотрели, в надежде на чьё-то непонятное внимание изведётся в муках предвкушения. Влюблённая старуха — это же такая потеха!
— Давай, — решительно села Анна, но тут же с некой насторожённостью продолжила, — только я сама не понимаю от кого послание. Никто из моих поклонников не обладает таким изысканным почерком. Это кто-то новенький.
— Да и бес с ним, — не успокаивалась Мари, — тебе, что стареньких мало? К тому же, если он не подписал, кому и от кого, сохраняя инкогнито, то это наверняка не последнее его сочинение. Найдём потом.
— Согласна, — уверенно встала королева и принялась облачаться в накидку.
Вот тут Дима, находясь в растрёпанных чувствах по поводу убийства невинных с виду, но, по сути, виновных в своих злодеяниях грешниц, начал действовать на голых инстинктах самосохранения. Понимая, что его вот-вот застукают, а это будет соответствовать чуть ли не постановке автографа на анонимное произведение, он рванул что было мочи к себе в коморку, с единственной мыслью: только бы не попасться.
Но, закрывшись и рухнув в морально зажёванном изнеможении на кровать и проследив на слух проход заговорщиц из своей половины на половину королевы-матери, лютая злость с обидой вернулись на круги своя. Только за это время остыли, превращаясь из испепеляющих в леденящие.
В голове Димы вспыхнуло озарение. Он неожиданно понял, почему месть — блюдо холодное. Да потому, что она не имеет простой задачи по убиванию обидчика, а подразумевает эстетическое наслаждение длительностью процесса разложения кровного врага заживо, в нескончаемых физических муках и уродующих душу мучениях.
Обида — укол, а месть — длительные муки боли от раны, заражения и последующего гниения, переданные в ответ на укол обидчику. И ещё он понял, что для того, чтобы мстить, требуется быть отъявленным садистом. Хотя, вроде как он этим никогда не страдал.
Тем не менее, когда нескончаемо смеющиеся замужние, между прочим, женщины с раннеподростковыми комплексами прохихикали обратно на Луврскую половину, в голове у молодого поэта раненой души уже вполне целостно сформировался план жестокой мести. Притом, как и в первом варианте, он решил преподнести её в том же эпистолярном жанре. Только на этот раз в грубой прозе с элементами ужаса.
Дима, уже не воруя, как раньше, а нагло грабя спящего в обнимку с бочонком монаха на очередной лист бумаги, тут же пристроившись со святым отцом за одним столом, принялся отвязно на ней сквернословить, используя при этом и перо, и чернила, принадлежащие самой Святой Католической Церкви.
Писал исключительно матом. Русским матом. Как думал, так и писал. Вот только на бумагу ложился изысканный шрифт французского языка, оставленного в последних настройках.
Используя всего три слова, означающие половые органы мужчины, женщины и процесс их единения, искусно варьируя при этом всеми мыслимыми словообразовательными формами русского языка, Дима умудрился в считанные секунды безостановочно испещрить ажурным текстом целый лист и остановился, когда бумага кончилась.
Отложил перо. Твёрдо взял махровый женоненавистнический труд в руки. Как и положено, встряхнул расправляя. Внимательно прочитал, тут же автоматически переводя иностранную вязь обратно на головной русский, с каждой строчкой принимая всё более тупое выражение лица, и в конце заплакал. Все его труды пошли коту под хвост.
Только сейчас он осознал, что великий и могучий русский язык — это рупор истины каких-то богов-пришельцев. Поэтому ни на один человеческий земной язык даже приблизительно не может быть переведён. Не получится.
Та околесица, что предстала его глазам на возвышенном французском, выглядела дословной стенографией, снятой с дворовой песочницы при разделе песка малолетними детёнышами на прогулке, пока мамаши, дымя вейпами в сторонке, занимались более важными разговорами, каждая, стараясь навесить на себя ценник социальной значимости с астрономическими цифрами в зависимости от арифметических способностей.
Единственное что понравилось молодому человеку при обратном переводе текста, это выражение
