Андрей Кокоулин - Герои из-под пера
Революция-с.
Елохину почему-то вспомнился Чехов с его рассказом по гайку. Крестьянин там тоже был с понятием и искренне недоумевал, зачем в его отношении ведется следствие.
Прокудин закончил стучать по клавишам пишущей машинки.
— Погоди еще, — сказал ему Елохин.
Устав от унылой физиономии Кублинцева, он вышел в коридор. На подоконнике сидел Марышев и курил, выдыхая дым в приоткрытую форточку.
— Колется, урод?
Марышев был небрит. Под глазами темнели круги.
— Выражает деятельное участие, — сказал Елохин. — Ограбления на Воздвиженской и на Успения, где Фрол все семью зарезал, случились, оказывается, с его помощью.
— И что думаешь, Семен?
Елохин потер щеку.
— Ничего не думаю. Устал, с ног валюсь.
— А если Фролу от него весточку послать? Мол, есть квартирка на примете? Промышленника Боргозена, который любовницу содержал, а по случаю смутного времени все свое богатое барахло к ней и перевез…"
Солнце светом обмакнуло исписанные страницы.
О-хо-хо. Виктор разогнулся, как дед в сто лет, чувствуя, как отзываются ноющей болью все кости и мышцы.
Почти прирос. Мхом зарос.
За окном было желто от вечернего солнца и мокро, снег таял, в размякшей земле подрагивали лужицы, сосулька, прилепившаяся под крышей, звонко капала на подоконник.
Виктор закрыл распухшую буквами тетрадь.
Итак, осталась последняя глава, берем Фрола живым или мертвым, и все. Все! Он потер усталые глаза, смешок колыхнулся в горле.
Сделал! Виктор Павлович, сука, наконец-то написал то, за что ему не стыдно. Почти написал.
— Ура! — крикнул он, пугая мышей и домовых.
Ну а кого еще пугать в доме с одним-то жильцом?
Ах, товарищи вы мои! — мысленно обратился он к объективно существующим мышам и необъективно обитающим домовым. Знали бы вы, как жизнь играет в человеке после хорошего дела! Скидывал я вам в подпол ерунду, может, вы меня и за хорошего-то человека поэтому не считаете, но скажу вам: ошибаетесь вы, звери и существа. Новый я человек, другой. И мир я менять буду, как могу.
— Ми-ра-жи! — запел Виктор. — Это наша жизнь!
Радость рвалась наружу немузыкальным ревом. Спасайся, кто может.
Он походил по комнатам, вспомнив, что ему надо в магазин, напялил на себя брюки, рубашку и пиджак. Пригладил волосы. К людям все-таки идем, не дикие. А впереди нам светит целая культурно-банная программа, граждане. Виктор достал из утятницы остатки снятой в прошлый раз суммы. Тридцать… сорок тысяч.
На хлеб-макароны хватит.
Чего еще душа желает? Он задумался. Сосиски не хочу. Сервелат финский тоже. Конфеты? Барышня я что ли, чтобы себя шоколадом баловать? Водка сразу нет. Еще есть в собственных закормах. Да и куда сейчас водка? Вот после Фрола горло промочить… Тогда что? Килька-сардины? Кстати, сахара пакет, это да. И чая.
Виктор прикинул: хлеб — две тысячи буханка, чай — где-то три, сахар, наверное, уже пять стоит. Ох, отстал от жизни, отстал. Килограмм макарон, лапши — еще пять. Масло сливочное… На брикетик в полкило хватит. Ладно.
Он вышел на веранду, натянул шерстяные носки, обул резиновые высокие галоши. К полету готов! На крыльце покрутился, глядя на зарево в полнеба. Разошлось солнышко. Не греет только, зараза. Где весна-то? Где весна, я вас спрашиваю?
Нет у природы ответа. Был бы пришвин, примечал всякие особенности, почки березовые там, следы заячьи, мох с южной стороны, глядишь, природа и поделилась бы информацией. А так…
Закрыв дверь, Виктор вбил в петлю щепку. Он уже направился к калитке, как уловил в грядках странное движение.
Сердце вздрогнуло.
Что-то большое ползло по границе участка, все больше забирая к нему, мимо смородины, мимо яблони, вороша ветки и выламывая ограждающие кусты кирпичи. Крокодил не крокодил, человек не человек. Существо хрипело, дышало, трясло большими лохматыми ушами.
Виктор сглотнул. Подумалось: здравствуй, прибавление в штанах.
— Кто здесь? — сипло поинтересовался он, на всякий случай отступая на ватных ногах к дому.
Существо захихикало и отняло лицо от земли, превращаясь в чумазого, в шапке-ушанке, безногого Егорку Соболева.
— Ну ты, дядя Витя, и струхнул!
— Струхнешь тут, — Виктор, испытав сладкое облегчение, шагнул ползуну навстречу. — А ты чего?
— От мамки сбег.
Егорка снова захихикал. Он пьян, понял Виктор. С Елохой набрался. Или еще с кем.
— А коляска?
— А на хрена мне коляска? — ожесточился лицом парень. — Я, видишь, и так… Как к своим мимо "чехов", на локтях, по-пластунски.
— Куда к своим-то?
— Да куда-нибудь.
Виктор подхватил Егора за рукава фуфайки, подтащил, хихикающего, к лавке. В глине, в стебельках молодой травы, он действительно походил на какое-то непонятное существо. На лихо. На лешего. Укороченные ноги глядели вверх обмотками из поролона.
— Дай-ка я тебя…
— Хрен! — отмахнулся от Виктора, попытавшего его подсадить, Егор. — Я и сам могу.
Он ловко закинул обрубки ног на доску, но тут же качнулся и едва не сверзился, как недавно Елоха. Виктор не без душевной боли смотрел на него, шмыгающего носом и сбивающего вверх падающий на глаза меховой козырек. Ему вдруг стало понятно, что ни в какой магазин он сегодня не попадет. И с баней, скорее всего, выйдет пшик.
— Дядь Витя, у тебя водка есть? — выглянул из-под козырька Егор.
— Не дам, Егор, извини, — сказал Виктор.
— Бойца не уважаешь? — мгновенно вызверился Соболев. — Мне ноги!.. Я за тебя, за страну — в Чечне подыхал!
Он задергался, будто в припадке.
Виктор почти увидел, как, пристыженный, семенит в дом, как торопливо достает остатки водки, как накладывает на тарелку закуси, и мотнул головой.
Это раньше. До повести.
Он вдруг понял, что нет в нем прежнего чувства к Егору, как к убогому, есть только желание помочь, придать смысл его жизни.
— Что смотришь? — спросил Егор. — Жалко меня, да?
— Нет, — сказал Виктор. — Накапливаю рабочий материал. А вообще думаю, как мне тебя от тебя же самого спасти.
Соболев неожиданно посмотрел серьезно.
— Я пьяный очень. Меня спасти нельзя.
— Значит, будем отпиваться горячим чаем, — сказал Виктор и присел перед парнем. — Хватайся.
Егор криво усмехнулся.
— Лошадка, да?
— Старая, сорокадевятилетняя. Ну же!
Парень, помедлив, закинул руки Виктору на плечи.
— Готово, товарищ конь.
Виктор, наклонившись, подхватил Егоркины ноги под коленями, слегка подбил непрошеный груз вверх. Егор оказался не особенно тяжелым. Не тяжелее мешка с цементом или мукой.
— И-эх!
Соболев интимно дохнул в ухо:
— Вези меня, олень…
— Сам ты олень!
Виктор поднялся на крыльцо, выдернул щепку и открыл дверь.
— Так, — сказал он, опуская Егора на табурет на веранде, — грязного я тебя в дом не понесу. Снимай фуфайку к чертям. Зараза, и меня-то измазал.
— Это ты сам, — парень принялся выковыривать непослушными пальцами пуговицы из петель. — Мне слова не дал, сразу в седло…
Подсохшая глина крошилась на доски пола.
Виктор вооружился щеткой и прошелся жестким волосом сначала по себе, затем по штанинам Егора, приводя их в более-менее божеский вид.
— Ну, это… по коням?
Лишившись верхней одежды, Егор остался в синем, грубой вязки свитере. Тонкая шея по-цыплячьи торчала из ворота. Меховая шапка сидела косматой короной. Другого сравнения Виктор не нашел.
— Я ведь могу и к матери отнести, — пригрозил он.
— Зачем? Прибьет ведь мамка.
— И правильно прибьет, — сказал, приседая, Виктор.
Егор сцепил руки замком под шеей.
— Поехали?
— Шапку еще сними.
— Снял.
Взмахнув ушами, корона шлепнулась в угол.
В большой комнате Виктор посадил Егора за стол, сам быстро сбегал за дровами, разжег огонь в печи, долил и поставил к огню чайник.
— Что ты суетишься? — сонно спросил Егор, уронив голову на руки. — Все вы бежите куда-то, ноги есть, вот и бежите…
Он пьяно вздохнул.
— Не спи, — сказал Виктор, — сейчас чай будет.
— А водка?
— Каша, рисовая.
— Сдохнуть хочется, — признался Егор. — Раза три или четыре примерялся уже. Мамка только следит. Лютая! Нет, она добрая, дядь Вить, но знаешь… Обуза я, зачем я ей? Надо бы, конечно, с силами собраться…
Подойдя, Виктор ладонью зарядил ему по уху, по макушке.
— Дурак!
Егор вытаращил мутные глаза.
— Ты чего, дядь Витя?
— Да я тебя, паршивца… — Виктор сжал пальцы в кулак, но, посмотрев, отступился. — Жить нужно, парень, жить.
— Куда, дядь Витя? Зачем? — тоскливо произнес Егор.
— Погоди…
Виктор знал, Виктор на собственной шкуре убедился, что в жизни случаются моменты, которые могут служить поворотными, но не для тебя, а для человека, который находится рядом. И если достанет душевных сил, честности, чистоты, искренности, ты сможешь подтолкнуть его в нужном направлении, чтобы он взлетел и парил, чтобы он жил, чтобы одумался, понял, выстоял.
