Сергей Николаев - Записки ангела
Взгляды наши встретились, и в серых, как будто бы без зрачков глазах завхоза я разглядел вдруг незнакомую мне ранее злость.
— Хорошо, — ответил я тихо, — приду. Что надо делать?
— Окапывать яблони с пятым классом. Всего доброго.
Любопытнов развернулся, показывая мне какой-то затейливый иероглиф на широкой и молодой своей спине. Я видел, как он мелькнул в проеме неплотно задвинутых штор, красивый и стройный, с уверенным выражением бывшего десантника на лице. «Зачем он приходил? — думал я. — Какой-то странный визит… Откуда он знает, что меня не должно быть дома?» Смутное подозрение зародилось в душе. Я и прежде воспринимал Любопытнова с настороженностью. Какой-то неподходящий он был для завхоза. Мужику бы землю пахать, а он с глобусами возился и другой рухлядью из школьной кладовки. И на сто неполных рублей ухитрялся одеваться, словно манекенщик из салона Зайцева. И с нашей братией, учителями, держался высокомерно, вежливо презирая нас всех вместе взятых. И странно — мы, рефлектирующие выпускники педагогических вузов, не могли ничего противопоставить его презрению и тайно, замаскированно, но все же побаивались его. И в тот день я, несмотря на чувство протеста, возникшее во мне при столь странном поведении Юрочки, (так звали мы меж собой Любопытнова), все равно не сумел осадить его и, только когда он ушел, принялся переживать и возмущаться. «Зачем он приходил? И почему обыскивал комнату? Для какой надобности заглядывал в холодильник? Наглец… Ведь он же увидел там икру и колбасу…» Так думал я, а сам одевался, как полагается одеваться, когда идешь в школу — костюм, галстук и все такое прочее… Я зашнуровывал себя, прятал душу и тело в панцирь, готовился к работе, и постепенно тревожные мысли отступили, и я принялся думать о школе. Что буду я говорить детям, работая с ними в саду, какие примеры из истории приведу? Толстой пахал в Ясной Поляне… Чехов сажал деревья в Мелихове и Ялте… Есенин любил косить… Но что же еще-то, что? Мало мне этого казалось. И вышагивая по скрипящему тротуару к школе, я думал, что слабо еще знаю свой предмет с этой стороны и надо бы за каникулы ликвидировать сей пробел…
Благие мысли, дядюшка, благие намерения… А ими, как известно, выстелена дорога в одно малоприятное место. И моя, наверное, тоже, потому что, подходя к школьному саду, я вдруг увидел Сонечку, и просветительские иллюзии мои разлетелись, как голуби при появлении кошки. Сонечка шла — вот жаль — по другой стороне дороги, по параллельному тротуару, и, вначале рванувшись к ней, я все же передумал, не побежал, постеснялся чего-то. Во все глаза глядел я на мою милую в надежде встретиться с нею взглядом, но Сонечка, как сомнамбула, шагала, не видя ничего вокруг. Так мы и разошлись, будто чужие. И с той минуты, дядюшка, я думал уже не об учительском долге, а о несчастной любви своей, целый день думал и потому не помню даже, как окапывал яблони с детьми. Но зато вечер весь в моей памяти, дядюшка, весь, до каждой секунды, кажется, — потому что вечером пред закатом солнца постучалась в окно мое надежда в образе прекрасной неописуемой Сонечки.
Визит прекрасной дамы
О, дядюшка, вы знаете этот пальчик, нежный, ласковый, вы знаете блестящий розово ноготок, знакомы вам сии милые суставчики, в которых, как в иероглифе, видится нам порой целое царство. Ведь вы любили, мой дорогой, и пухлые пальцы дородной супруги вашей хоть когда-то, хоть на день, хоть на час были для вас средоточием всех желаний, и хотелось коснуться их, хотелось ощутить их тепло, хотелось задержать в ладони, хотелось поцеловать… Но хватит, хватит, размечтался, дурачок. Ничего уже нет. Сонечка далеко от меня. И я совсем один на жесткой больничной койке уже который день, которую ночь. За окном идет дождь, стекло все в каплях, словно в слезах. Свет фонаря едва освещает тетрадь, и оттого буквы из-под моего карандаша наползают друг на друга, как тараканы. И мне горько, ох, как горько, дядюшка, и, если бы не эта повесть, я бы, наверное, сошел с ума. Но что за диво! Она спасает меня. Картины будто наяву встают передо мной и успокаивают душу. И вновь я вижу тот вечер, как шел я из школы, усталый и пустой, отчаявшийся и разочарованный. Так важно в столь горькие минуты хоть с кем-нибудь перемолвиться, так важно взглянуть в человеческие глаза. И потому-то, может быть, увидя Марфу Петровну, возившуюся в огороде, я не удержался и, несмотря на нашу размолвку, спросил:
— Чем занимаетесь, Марфа Петровна?
Но бабушка только покосилась на меня с укоризной и, даже не разжав сухих губ, опять взялась за лопату.
— Марфа Петровна, вы что, обиделись на меня? — спросил кротко. И так, видно, трагически прозвучали мои слова, что женщина не выдержала:
— Обиделась, да… А как не обидеться?
Я пожал плечами.
— Эх, вы, — уже примирительно молвила старушка, — а еще учитель. Таких простых вещей не понимаете. За внучека своего обижаюсь. Совсем не беспокоитесь вы о нем. Чужие люди, и те больше заботятся… Вон доктор и лекарство достал, и два раза на дню приходит уколы делать. А вы? Вы даже не спросите, как мальчик себя чувствует. Да ну вас…
Я стоял пристыженный, смотрел на свои башмаки, однако мне становилось легче.
— Но все же, как мальчик-то? — спросил я. — Лучше ему?
— Лучше, лучше, — совсем уже позабыла обиду Марфа Петровна и, посмотревши на небо, перекрестилась. — Бог миловал. Есть начал мальчик, спал всю ночь… Это он меня, — опять посмотрела на небо — за валерьяну наказал, за мерзость эту… Решила я избавиться от нее, пока не поздно. Картошку лучше посажу. Хватит с розовыми глазами-то ходить…
Тут только заметил я, что делала Марфа Петровна, она же валерьяну перекапывала, уничтожала начисто. Я возликовал. Ведь это я их спас, старушку и мальчика! Я! Я!
Я зашел к себе, взял с полки любимейшего моего Гофмана и вскоре уже сидел перед мальчиком, читал ему «Золотой горшок». И Марфа Петровна, придя с огорода, примостилась рядышком, кормила Володю с ложечки манной кашей. О, век бы продлиться этой сцене! Но тут раздался стук в стекло.
— Кто это там? — поднялась с кровати Марфа Петровна и глянула в окно. — Хм, — голос ее сразу погрубел, — Константин Иннокентьевич, это к вам. Сонька, директора магазина дочь…
Затрепетав всем телом, как флажок на ветру, вскочил я со стула и, в два прыжка оказавшись на крыльце, увидел Сонечку.
— Я к вам, Константин Иннокентьевич, — сказала она, потупив взгляд. — Можно?
— Сонечка, милая, — почти в беспамятстве лепетал я, — что вы говорите? Я весь ваш… Вы же знаете…
— Так я пройду?
В голосе ее я услышал тревогу и, уразумев наконец, что ей мало моих слов, взял гостью за руку и повел к себе.
— Сонечка, я сейчас, — посадил я милую на диван и сунул ей Гофмана. — Ведь вы чаю выпьете?
— Выпью… — сказала она, а сама книжку взяла, раскрыла наобум и стала смотреть в нее невидящим взглядом, как будто не Гофман пред ней, а какой-нибудь бухгалтерский справочник.
Я принялся расставлять закуски на столе, но вдруг услышал какие-то всхлипы. Взглянув на Сонечку, увидел я, что она плачет, слезы капают на страницы.
— Сонечка, что с вами? — остановился я как вкопанный.
— Ничего, — шмыгнула она носом.
— Но вы плачете?
— Да… — широко распахнула она голубые, как небо весной, глаза.
— Отчего же? — спросил я, присев к ней.
— Потому что я к вам нечестно пришла… — проговорила моя милая, и слезы опять потекли по ее нежным щекам, оставляя на них красные, как шрамы, полоски.
— Как — нечестно? — взял я Сонечку за руку.
— Меня папа прислал, из-за колбасы… — Лицо девочки стало пунцовым. — Попроси, говорит, у учителя своего, пусть он продаст колбасы батон. Он, говорит, тебе не откажет. И деньги вот дал… — Сонечка вытащила из нагрудного кармана две хрустящие десятки и протянула мне.
— И отчего же вы плачете? — словно не замечал я денег.
— Потому что я обманула вас, обманула… — Сонечка снова захлюпала носом и в отчаянии сжала красные купюры в маленьком кулачке.
— Но почему же обманули? Разве вы так просто ко мне бы не пришли? — Вместо ответа Сонечка опустила глаза. — Ну почему же? — Я чувствовал, что сердце мое останавливается.
— Папа не разрешает… — едва выговорила Сонечка, и сердце мое снова заколотилось.
— А если бы разрешил, вы бы пришли?
— Наверное… — посмотрела она на меня несчастным зверьком. — Вы добрый…
Ох, дядюшка, я помню тот час, будто сон. Сонечка сидела передо мной, пшеничные волосы струились по ее плечам, перламутровая пуговица то и дело расстегивалась при вздохе на Сонечкиной высокой груди. Глаза ее блестели. О чем говорили мы? Ни о чем и обо всем одновременно. Я наливал Сонечке ромашкового чаю, показывал на закуски.
— Пейте, милая, ешьте…
— Какой вы добрый… — улыбалась она и ложечкой, будто манную кашу, ела икру.
