Карел Чапек - Война с саламандрами (сборник)
Гольдберг, разумеется, не знал, что предпринимает полиция и каковы ее успехи. Он лишь с возрастающей тревогой ждал известий. Но прошел месяц, а новостей не было, и о Яне Бенде начали уже говорить в прошедшем времени.
Как-то вечером доктор Гольдберг встретил на улице старого актера Лебдушку. Они разговорились, и, конечно, речь зашла о Бенде.
– Ах, какой это был актер! – вспоминал старый Лебдушка. – Я его помню, еще когда ему было двадцать пять лет. Как он играл Освальда, этот мальчишка! Знаете, студенты-медики ходили к нам в театр посмотреть, как выглядит человек, разбитый параличом. А его король Лир, которого он играл тогда в первый раз! Я даже не знаю, как он играл, потому что все время смотрел на его руки. Они были как у восьмидесятилетнего старика – худые, высохшие, озябшие, жалкие… И посейчас я не понимаю, как он делал это! А ведь и я умею гримироваться. Но того, что мог делать Бенда, не сумеет никто! Только актер может по-настоящему оценить его.
Доктор Гольдберг с грустным удовлетворением слушал этот профессиональный некролог.
– Да, взыскательный был актер, – со вздохом продолжал Лебдушка. – Как он, бывало, гонял театрального портного! «Не буду, кричит, играть короля в таких поношенных кружевах. Дайте другие!» Терпеть не мог бутафорской халтуры. Когда он взялся, помню, за роль Отелло, то обегал все антикварные магазины, нашел старинный перстень той эпохи и не расставался с ним, играя эту роль. «Я, говорит, лучше играю, когда на мне что-то подлинное». Нет, это была не игра, это было перевоплощение!.. – неуверенно произнес Лебдушка, сомневаясь в правильности выбранных слов. – В антрактах он бывал угрюмый, как сыч, запирался у себя в уборной, чтобы никто не портил ему вдохновения. Он и пил потому, что играл сплошь на нервах, – задумчиво добавил Лебдушка. – Ну, я в кино, – сказал он, прощаясь.
– Я пойду с вами, – предложил Гольдберг, не зная, как убить время.
В кино шел какой-то фильм о моряках, но доктор Гольдберг почти не смотрел на экран. Чуть ли не со слезами на глазах слушал он болтовню Лебдушки о Бенде.
– Не актер это был, а настоящий дьявол, – рассказывал Лебдушка. – Одной жизни ему было мало, вот в чем дело. Жил он по-свински, доктор, но на сцене это был настоящий король или настоящий бродяга. Так величественно умел он подать знак рукой, словно всю свою жизнь сидел на престоле и повелевал. А ведь он сын бродячего точильщика… Посмотрите-ка на экран: хорош потерпевший кораблекрушение! Живет на необитаемом острове, а у самого ногти подстрижены. Идиот этакий! А борода? Сразу видно, что приклеена. Нет, если бы эту роль играл Бенда, он отрастил бы настоящую бороду, а под ногтями у него была бы настоящая грязь… Что с вами, доктор?
– Извините, – пробормотал доктор Гольдберг, быстро вставая, – я вспомнил об одном пациенте. Спасибо за компанию.
И он торопливо вышел из кино, повторяя про себя: «Бенда отпустил бы настоящую бороду… Он так и сделал! Как это мне раньше не пришло в голову!»
– В полицейское управление! – крикнул он, вскакивая в первое попавшееся такси.
Проникнув к дежурному офицеру, Гольдберг стал шумно умолять, чтобы ему во что бы то ни стало, как можно скорее, немедленно сообщили, не был ли второго сентября или позднее найден где-нибудь – все равно где! – труп неизвестного бродяги. Против всяких ожиданий, дежурный офицер прошел куда-то посмотреть или спросить. Сделал он это скорее от нечего делать, чем из предупредительности или из интереса. В ожидании доктор Гольдберг сидел, обливаясь холодным потом, осененный страшной догадкой.
– Так вот, – сказал, вернувшись, офицер, – утром второго сентября лесничий в Кршивоклатском лесу обнаружил труп неизвестного бродяги, лет сорока. Третьего сентября из Лабы, близ Литомержице, извлечен неопознанный труп мужчины, лет тридцати, пробывший в воде не меньше двух недель. Десятого сентября близ Немецкого Брода обнаружен повесившийся, личность которого не установлена. Самоубийце около шестидесяти лет…
– Есть какие-нибудь подробности о бродяге в лесу? – спросил Гольдберг, затаив дыхание.
– Убийство, – сказал дежурный, пристально глядя на взволнованного доктора. – Согласно рапорту полицейского поста, череп покойного размозжен тупым орудием. Данные вскрытия: алкоголик, смерть наступила в результате повреждения мозга. Вот фотография. Здорово его отделали! – добавил дежурный с видом знатока.
На снимке Гольдберг увидел труп, сфотографированный до пояса, одетый в лохмотья, в расстегнутой холщовой рубахе. На месте глаз и лба было сплошное кровавое месиво. Лишь в заросшем колючей щетиной подбородке и полуоткрытых губах заметно было что-то человеческое. Гольдберг дрожал, как в лихорадке. Неужели это Бенда?
– Были какие-нибудь особые приметы? – с трудом спросил он.
Офицер заглянул в бумаги.
– Гм… Рост его сто семьдесят восемь сантиметров, волосы с сединой, гнилые зубы…
Доктор Гольдберг шумно перевел дух.
– Значит, это не он. У Бенды зубы были как у тигра. Это не он! Прошу извинения, что затруднил вас, но это не может быть он. Исключено…
«Исключено! – твердил он с облегчением, возвращаясь домой. – Может быть, Бенда жив. Может, он сейчас сидит где-нибудь в „Олимпии“ или „Черной утке“»…
Ночью доктор Гольдберг совершил еще один рейд по Праге. Он обошел все кабаки и злачные места, где когда-то кутил Бенда, заглядывал во все укромные уголки, но Бенды нигде не было. Под утро доктор, вдруг побледнев, сказал себе, что он идиот, и бросился в гараж. Вскоре он был в управе одного из районов Пражского края и потребовал, чтобы разбудили начальника. На счастье, оказалось, что тот – пациент Гольдберга: доктор некогда собственноручно вырезал ему аппендикс и вручал на память в баночке со спиртом. Это отнюдь не поверхностное знакомство помогло доктору без задержки получить разрешение на эксгумацию, и уже через два часа он, вместе с недовольным всей этой затеей районным врачом, присутствовал при извлечении из могилы трупа неизвестного бродяги.
– Говорю вам, коллега, – ворчал районный врач, – что им уже интересовалась пражская полиция. Совершенно исключено, чтобы этот опустившийся, грязный бродяга мог быть Бендой.
– А вши у него были? – с любопытством осведомился доктор Гольдберг.
– Не знаю, – был сердитый ответ. – Но разве можно опознать его сейчас, коллега! Ведь он месяц пролежал в земле…
Когда могила была вскрыта, Гольдбергу пришлось послать за водкой, иначе нельзя было уговорить могильщиков вытащить и отнести в покойницкую то невыразимо страшное, зашитое в мешок, что лежало на дне могилы!
– Идите смотрите сами, – бросил районный врач Гольдбергу и остался на улице, закурив крепкую сигару.
Через минуту из покойницкой, шатаясь, вышел смертельно бледный Гольдберг.
– Пойдите посмотрите! – хрипло сказал он и пошел обратно к телу. Указав на то место, которое когда-то было головой, он оттянул пинцетом остатки губ, и оба врача увидели испорченные черные зубы.
– Хорошенько смотрите! – сказал Гольдберг, вводя пинцет между зубов и снимая с них черный слой. Открылись два безупречно крепких резца. Больше у Гольдберга не хватило выдержки, и он, схватившись за голову, выбежал из покойницкой.
Вскоре он вернулся, бледный и невероятно подавленный.
– Вот они – эти «гнилые зубы», – сказал он тихо. – Черная смола, которую артисты налепляют себе на зубы, когда играют стариков и бродяг. Этот оборванец был актером, коллега… Великим актером! – добавил он, безнадежно махнув рукой.
В тот же день доктор Гольдберг посетил фабриканта Корбела, крупного мужчину с тяжелым подбородком.
– Сударь, – сказал ему доктор Гольдберг, сосредоточенно глядя сквозь толстые стекла очков. – Я пришел к вам по делу актера Бенды…
– А! – отозвался фабрикант и заложил руки за голову. – Значит, он нашелся?
– Отчасти. Я полагаю, вам это будет интересно хотя бы потому, что вы хотели ставить фильм с его участием… вернее, финансировали этот фильм.
– Какой фильм? – равнодушно спросил громадный мужчина. – Ничего об этом не знаю.
– Я говорю о том фильме, – упрямо продолжал Гольдберг, – в котором Бенда должен был играть бродягу… а ваша жена – главную женскую роль. Собственно, все это делалось для госпожи Корбеловой, – добавил он невинно.
– А вам до этого нет никакого дела! – проворчал Корбел. – Наверное, Бенда наболтал… Пустые разговоры. Что-то в этом роде, возможно, и предполагалось… Вам Бенда рассказывал, да?
– Нет, ведь вы велели ему молчать. Все держалось в полнейшей тайне. Но дело в том, что Бенда в последнюю неделю жизни отращивал бороду и волосы, чтобы выглядеть настоящим бродягой. Он был взыскателен к таким деталям, не правда ли?
– Не знаю, – отрезал хозяин. – Что вы еще хотите сказать?
– Так вот, фильм должны были снимать второго сентября, не так ли? Первая съемка была назначена в Кршивоклатском лесу на рассвете. Бродяга просыпается на опушке… в утреннем тумане… отряхивается от листьев и игл, прилипших к лохмотьям… Представляю себе, как мастерски Бенда сыграл бы это. Он оделся в самое скверное рванье, которое лежало у него на чердаке в ящике. Потому-то после исчезновения весь его гардероб и оказался в целости. Удивляюсь, почему никто не обратил на это внимания. Можно было рассчитывать, что он выдержит костюм бродяги в точности, вплоть до лохмотьев на рукавах и веревки вместо пояса. Точность костюмировки – это был его конек.
