Юлий Буркин - Цветы на нашем пепле

– Итак, мальчик мой, твоя жена скоро подарит нам внука? – лицо пожилой самки, сидящей в кресле, сплетенном из ветвей урмеллы, выражало удовлетворение. – Что ж, это приятное известие. Ты помнишь, я была против твоего отъезда на поиски невесты, но теперь склонна признать, что ты оказался прав. Мариэль хороша собой, воспитанна, кротка и обладает острым умом. Кроме того, мне докладывали, что об ее таланте исполнять на пирах песенные баллады в народе уже складывают легенды, а это немаловажно: подданные должны не только уважать и бояться короля, они должны восхищаться им… Я и сама с удовольствием слушаю очаровательный голос твоей жены…

– Ваше Высочество, – нетерпеливо перебил мать Лабастьер Шестой (если Суолия могла иногда позволить себе фамильярность с сыном, то он должен был обращаться к ней только сообразно этикету), – уж я-то прекрасно осведомлен обо всех достоинствах Мариэль. Более того, я люблю ее… Но спрашиваю вас я совсем о другом…

– Сожалею, Ваше Величество, – лицо королевы-матери стало непроницаемым, – но при всем желании я не могу удовлетворить ваше любопытство…

– Это тайна?

– Нет. А возможно, что и «да». Но мне и самой неизвестна природа этого явления…

– А не выдумки ли все это?

Суолия покачала головой:

– Не думаю. Хотя сама я и не была свидетельницей того, что это истинная правда. Вообще-то, вы вовремя затеяли этот разговор, я давно должна была предостеречь вас…

Лабастьер весь превратился во внимание.

– Ваш отец и мой муж, король Лабастьер Пятый, нарушил завет своего деда и снял королевскую серьгу еще до того, как вы вышли из куколки. Я вижу, что с вами происходит сейчас, как изнываете вы под бременем необходимости проводить жизнь в праздных увеселениях… То же было и с ним, с той только разницей, что отношения между нами были куда более прохладными, чем между вами и Мариэль.

Последняя фраза матери смутила Лабастьера, но он продолжал внимательно слушать ее.

– Потому я и не противилась вашему отъезду, несмотря на грозившие вам опасности, что не хотела, чтобы вы повторили ошибку своего отца и женились на самке, которую не любите. Он же поступил именно так, уступив традиции и выбрав меня – невесту из самого именитого дворянского рода… В результате у него не было той отдушины, которая есть у вас. И он сбежал.

– Сбежал?! – вырвалось у Лабастьера.

– Да-да, мой мальчик. Пока вы были гусеничкой, он находил утешение, играя с вами, когда же вы превратились в куколку, он впал в привычную для него меланхолию, а однажды ночью – исчез. На столике возле нашего ложа он оставил королевскую серьгу и записку, в которой сообщал, что отправляется в инспекцию вверенной ему колонии и поручал Дент-Заару нацепить королевский знак на ваше ухо, когда вы выйдете из куколки и станете бабочкой.

– Да, я помню, он-то это и сделал…

– Также король заверял нас в этом письме, что вернется довольно скоро, – продолжала Суолия с горечью, – но больше мы не видели его никогда. И я убеждена, что его гибель была расплатой за нарушение традиции. Не повторите его ошибки, сын мой.

Лабастьер подавленно молчал. Суолия, невесело усмехнувшись, заговорила снова:

– Ну и наконец, я хотя бы частично удовлетворю ваше естественное любопытство. Как я уже сказала, мне не пришлось быть свидетельницей того, что происходило с моим мужем, когда он снял королевскую серьгу. Но его мать и моя свекровь, королева Биатэ, рассказала мне, что в этой ситуации произошло с ее мужем, королем Лабастьером Третьим, Созидателем. «Он стал совсем другим, – говорила она. – Он стал мудрым, предусмотрительным, он, казалось, в единочасье постиг все на свете, стал разбираться во всех вопросах жизни так, словно прожил уже много сотен лет… Правда, он стал меньше любить меня при этом», – всегда добавляла она… Вот и все, что я знаю, сын мой. Я не рассказывала вам ничего этого прежде потому, что не хотела травмировать вас сведениями о недостойном поведении вашего отца.

– Мне очень жаль… – начал было Лабастьер, но Суолия перебила его:

– Не надо. Я давно уже пережила все это и простила его. Ошибкой был наш брак, а его побег был только следствием этой ошибки. Но ошибку эту допустили мы оба… Зато наша диагональ, твои родители-махаоны, оказали мне такую поддержку, о которой я могла только мечтать. И я уже давно не чувствую себя несчастной. Жаль только, что у них нет собственных детей, которые были бы братьями тебе… Признаюсь, меня всегда пугало твое поразительное сходство с отцом, но я убедилась, что сходство это только внешнее. Ты сильнее его. И я надеюсь, что и счастливее.

11

Танцы обезумевших светляков,

Песни безмозглых любовников;

Улитки, вырвавшиеся из оков

Раковин уютных домиков…

Что с миром? Куда он лететь готов?

И как наказать виновников?..

Время шло, и животик Мариэль стал заметен уже и постороннему взгляду. Ей стало тяжело летать. У Лабастьера Шестого появился прекрасный повод отклонять аудиенции, ссылаясь на недомогание жены, и теперь вместе наедине они бывали почаще. Это было приятно, но иногда и мучительно. Конечно же, Мариэль нередко удовлетворяла страсть мужа тем или иным нетрадиционным способом, но почти всегда после этого между ними возникало чувство некоторой отчужденности, которое они не могли рационально объяснить ни каждый себе, ни друг другу.

Потому, честно и бережно ухаживая за женой дни напролет, по вечерам Лабастьер нередко старался задержаться или в кабинете, или в библиотеке, или в саду. Иногда он проводил время просто беседуя с Лааном или Ракши, иногда они, попивая «напиток бескрылых», планировали свои будущие экспедиции по Безмятежной… Главное, чего добивался Лабастьер – чтобы Мариэль уснула, не дождавшись его. Лишь тогда он прокрадывался в спальню и осторожно, стараясь не разбудить ее, ложился рядом.

Однажды, в очередной раз проделав подобный маневр, он тихонько влез на гамак, сложил крылья на одну сторону, укрылся ими и примостился, спина к спине, к спящей жене. Спустя совсем немного времени, раздумывая о Мариэль и о том великом подарке, который она ему готовит, он погрузился в мягкое теплое марево полузабытья. Но мысли продолжали свое бесконтрольное движение, перетекая в сон и становясь все более откровенными и все менее целомудренными. Это было еще не сновидение, а только фантазия на уровне ощущений… Но ощущения эти имели совершенно определенный толк…

И именно в это время, то ли во сне, то ли наяву Лабастьер почувствовал, как легкие руки самки принялись ласкать его тело, и перевернулся к ней лицом. Губы коснулись любимых губ, а все те же нежные руки направили его возбужденную плоть в горячее лоно…

Лабастьер встрепенулся, проснулся окончательно и увидел перед собой лицо… Фиам.

– Ты?.. – выдохнул он, не в силах заставить себя отстраниться от ее объятий. – Где Мариэль?!

– Я здесь, милый, – услышал он тихий голос жены. – Я хочу этого… Я буду в гостиной.

Час напролет король и самка-махаон тешили друг друга изнурительными и блаженными ласками. В один из редких моментов отдыха Фиам, не без ноток гордости в голосе, заметила: «Хоть мы, маака и махаоны, и живем так тесно вместе, мой милый король, у каждого из наших народов есть особенности традиционного воспитания. Заниматься любовью меня учили тогда же, когда учили читать и писать, – и закончила чуть насмешливо: – А бедняжке Мариэль до всего приходится доходить своим умом».

Лабастьер был вынужден признать ее правоту. «Своим умом» приходилось доходить не только Мариэль, но и ему. Однако в этом совместном с ней постижении премудростей плотских наслаждений имелась масса прелестей, главной из которых было то, что они любили друг друга… Но Фиам вытворяла такое… Чтобы до такого додуматься, им с Мариэль потребовались бы годы. Это просто завораживало.

…Выходя из спальни, Лабастьер облился потом стыда, представив, как и что он будет сейчас говорить Мариэль. А как он завтра посмотрит в глаза Лаану?.. Должен ли он скрывать от него происшедшее или…

Но додумать он не успел, уставившись на открывшуюся ему картину. С ножницами и угольками в руках Мариэль и Лаан ползали по расстеленному на полу гостиной отрезу светло-голубого шелка, явно выкраивая из него комбинезончик с отверстиями для ног, какие в последнее время имеют обыкновение напяливать на своих драгоценных гусеничек благородные столичные самки.

– А! Натешились?! – услышав шорох, поднял голову Лаан и, то ли осуждающе, то ли лукаво, оглядел жену и друга.

– Но я… э-э… – попытался собраться с мыслями Лабастьер, но Лаан перебил его:

– Не беспокойся, – ухмыльнулся он своей бесстыжей обескураживающей улыбочкой, – мы с Мариэль свое еще наверстаем.

Лабастьер хотел было возмутиться, но тут же осознал, что не имеет на это никакого права, и только досадливо хрюкнул. Это заговор, понял он. Заговор самых близких ему во всем мире существ против его упрямой застенчивости. И сопротивляться этому заговору нет ни малейшего смысла.