Уилл Селф - Обезьяны
Впрочем, она упомянула о северной резне, но лишь в том смысле, что эти события, эти сполохи апокалипсиса, надвигающегося по причине истребления людей, очень ее раздражают: из-за них у нее трудности с доставкой грузов, из-за них ездить из лагеря в столицу небезопасно, и, конечно — вот тут Раушутц в самом деле возбудилась, — все это теоретически угрожает жизни и здоровью ее драгоценных людей, возвращенных в дикую природу ее собственными лапами. Даже Саймон внутренне возмутился столь откровенным, напыщенно холодным безразличием к судьбам миллионов ее братьев-шимпанзе, но худшее ожидало впереди: Раушутц начала показывать о некоем кастовом конфликте, который в самом деле беспокоит и пугает ее. Победа в этом конфликте, показывала она, важнее и серьезнее для шимпанзечеетва чем в любом другом, и сторонами в нем, разумеется, выступали она сама и международная антропологическая иерархия.
— Они «хуууу» смеют обозначать меня как уродливую шлюху, — ткнула она пальцем в воздух, словно желая пронзить грудные клетки всех сидящих за столом. — Намекают, что я «уч-уч» вступала с моими людьми в половые отношения. Как это типично. Разве не так на протяжении всей шимпанзеческой истории игнорировали и унижали самок в нашем обществе «хуууу»? Я очень обеспокоена судьбой животных, я слишком сильно их люблю, — конечно, это означает, что я с ними спариваюсь, ведь, раз я самка, мое желание быть покрытой покрывает во мне все остальное «вррраааа»! И вот так, одним жестом, они перечеркивают все и обрекают моих людей, моих прекрасных, сладких людей на жалкую долю и в конечном итоге на истребление «рррряввввв»!
Словно в ответ на сей страстный рев из темноты окружающего леса грянул ответный крик, крик гораздо более низкий. Для Саймона это был странный крик — незнакомый, почти чуждый, но одновременно — и здесь заключался весь ужас — родной. Все сотрапезники мигом опустили лапы и захлопнули пасти, все повернулись в ту сторону, откуда, как им показалось, донесся вопль. У всех в мозгу возник один и тот же вопрос; задал его Буснер:
— Покажите нам, мадам Раушутц, это кричит один из ваших людей «хуууу»? Мы провели у вас уже порядочно времени, но не видели пока ни одного человека.
Прежде чем отзначить, исследовательница глубоко затянулась, а когда стала жестикулировать, пальцы заплясали в выпущенном из ноздрей и пасти дыму, — казалось, у нее отросла серая борода:
— Тррррнн» да, доктор Буснер, это крик человека, одного из моих бедных людей. Дикие люди в бассейне Гомбе распространены в очень широком ареале, но те, кого «чапп-чапп» в дикую природу вернула я, предпочитают не отползать далеко от лагеря. Во второй половине дня они отправляются на труднодоступный залив озера, купаться. А сейчас возвращаются в свои укрытия. Если вы «ааааа» хорошенько прислушаетесь, то услышите, как откликаются другие члены группы.
Шимпанзе замерли в тишине. Саймон почувствовал, как шерсть встает дыбом, и плотно сжал в лапе стакан со шнапсом. Он сосредоточился на фоне — на ночных звуках, на стрекоте цикад, на его ритме, на свисте пролетающих мошек — и услышал:
— Твввввооооооййййййуууууумммммааааатьтвввввооооооййййуууууумммммаааать!
Как странно! Саймон окинул взглядом морды других шимпанзе. Они все тоже сосредоточенно прислушивались к звукам ночного леса, надеясь различить вокализации людей, но смогли ли — как удалось ему — услышать в этих низких, резких криках ярость и отчаяние? Судя по мордам, нет. Ничуточки.
— Тввбввооооооййййййуууууумммммааааатьтвввввооооооййййуууууумммммаааать! — ответил на крик третий человек. Затем еще один, затем еще и еще, пока человеческие вопли, один за другим, не стали накатываться на ужинающих, как штормовые валы.
Какофония продолжалась несколько минут, потом все мало-помалу стихло. Раздался последний, немного более высокий, чем предыдущие, вопль «Твввоойййууумммааать!», и наступила тишина. Раушутц, с улыбкой от уха до уха, продолжила жестикулировать:
— Тррннн» вот, господа, вы слышали ночной человеческий хор. Полагаю, это один из самых потрясающих и глубоких звуков на всей планете. Услышав его раз, вы не забудете его никогда. Нам необычайно повезло, мои дорогие союзники «чапп-чапп», что мы его услышали. Мы — избранные. Эти люди когда-то жили взаперти, в зоопарках, в клетках исследовательских лабораторий. Их заражали болезнями, от которых страдают шимпанзе, над ними издевались смотрители-шимпанзе, но теперь шимпанзе даровала им свободу «ХууууГраааа»!
— «Хууууу» пожалуйста, мадам Раушутц, — уважительно щелкнул пальцами Буснер, — заключен ли в тех звуках, которые мы только что слышали, какой-либо смысл?
Раушутц довольно улыбнулась и отзначила:
— Да, доктор Буснер, звуки сии полны смысла. Эту вокализацию человек издает, когда собирается в гнездо. Это нежный призыв от самцов к самкам, он показывает им, что ночные укрытия готовы и можно спариваться. И, леди и джентльсамцы, нам «хуууу» тоже пора по гнездам. Я снова показываю: добро пожаловать в лагерь Раушутц. Доктор Буснер, вам «ггррнн» и вашей группе придется встать до рассвета. Бигглз живет в нескольких милях отсюда, так что выползти надо очень рано. Что же до вас, мистер ван Грейн, то для вашей группы у меня тоже заготовлена обширная программа «ХуууууГрааа»!
Ухнув, антрополог-радикал побарабанила по столу, перемахнула через парапет веранды, прошелестела сквозь кусты и исчезла во мраке ночи, сопровождаемая двумя бонобо.
Сидя за столом в тишине, группа Буснера — Дайкса обменялась многозначительными взглядами. Одни и те же мысли ползали у них в мозгу, перепрыгивали из клетки в клетку серого вещества, как старшие подростки с ветки на ветку. Любит ли Людмила Раушутц людей так сильно, как старается показать? Этот людской крик — что он такое, только призыв к человечьим самкам или к ней тоже? Что, если прямо сейчас Раушутц занимается извращенным спариванием с особями другого вида?
Буснер, Дайкс, Найт, Хигсон и побегушка Боб встали на задние лапы и, низко поклонившись голландским шимпанзе и бонобо, которые по-прежнему неподвижно стояли в тени, отправились по еще теплой земле к себе.
В бараке Буснер зажег керосиновую лампу, и все шимпанзе, без единого знака, срочно занялись взаимной чисткой. Возможно, виновата была напряженная атмосфера за ужином, а возможно, еще более напряженная атмосфера в лагере Раушутц вообще, но, так или иначе, седалищная мозоль Джанет немного набухла, и ей очень захотелось, чтобы самцы ее покрыли. Саймон, войдя в нее, сделав нужное количество движений, клацнув челюстями и кончив за пару секунд, сразу успокоился. После жутких жестов антрополога и еще более жуткого безжестного сознания с ними голландских защитников прав животных лучшего снотворного, чем восхитительная, успокаивающая посткоитальная чистка и объятия союзников, и быть не могло. Шимпанзе едва успели забраться в свои гнезда и натянуть москитные сетки, как их немедленно сморил сон.
Глава 22
Саймон, как и приказала начальница лагеря, проснулся на рассвете. Еще не успев понять, взошло солнце или нет, художник услышал звуки леса — лай бабуинов, трескотню попугаев, ибисов и других птиц, гортанные крики людей и восхищенные вокализации шимпанзе.
Саймон откинул москитную сетку, выпрыгнул из гнезда и натянул куртку-сафари. Скребя когтями по бетону, он на задних лапах подошел к двери и, увидев, что союзники уже встали, распахнул дверь и нырнул в пучину нового дня, осененного белесым, серым небом.
Перед его заспанными глазами предстала странная на первый взгляд сцена. Лагерь был заполнен фигурами — шерстистыми телами шимпанзе, бегавших туда-сюда, и телами повыше, принадлежавшими их ближайшим биологическим родственникам.
В этот ранний час в лагере Раушутц кормили выпущенных на волю людей. У веранды близ главного барака стояла лохань с едой. Над ней надзирали два бонобо. Люди, похожие, как обычно, на зомби, не спеша выходили на задних лапах из-под деревьев и небольшими группками, по двое — по трое, и взрослые, и детеныши, преодолевали открытое пространство и подходили к лохани.
Бонобо направляли гостей к цели при помощи двух длинных шестов. Если кто-либо из людей норовил прихватить больше бананов, фиг и хлеба — такое у них было меню, — чем положено, бонобо оттесняли его от группы и от еды, безжалостно — по крайней мере, так казалось Саймону — охаживая шестами.
Люди, получившие свою порцию, в беспорядке толпились у лагерных ворот. Всего их насчитывалось пять-шесть десятков особей — Саймон не мог показать точно, у всех была одинаково серая шкура, и в сером утреннем свете художник с трудом отличал одних зверей от других. Кроме того, мешал сам вид их отвратительных тел и вялость движений. Глаз шимпанзе привык отслеживать очень быстрые движения, и Саймону требовалось постоянно себя одергивать, задумываться, удостоверяться, что там, куда он глядел, стоит, сомкнув колени, передние лапы в боки, отвесив челюсть, закатив глаза, та же самая особь.
