Карел Чапек - Война с саламандрами (сборник)
Адвокат оказался прав; апелляция была отклонена, но и председателя суда отправили на пенсию. Милые мои, вот тогда-то с удвоенной энергией я ринулся в бой. Знаете, я и сегодня скажу, что это была святая борьба за справедливость. Посмотрите – с тех времен у нас многое стало лучше; так признайте же в этом хоть частичку и моей, старика, заслуги! Дело Сельвина перекочевало в мировую печать. Я выступал с речами на рабочих собраниях и на международных конгрессах перед делегатами со всего мира. «Пересмотрите дело Сельвина» было в свое время таким же международным лозунгом, как, например, «Разоружайтесь» или «Votes for Women»[108]. Если говорить обо мне, то это была борьба отдельной личности против государства; но за мной была молодость. Когда скончалась матушка Сельвина, за гробом этой маленькой иссохшей женщины шло семнадцать тысяч человек, и я говорил над открытой могилой, как не говорил никогда в жизни; бог знает, друзья, что за страшная и странная сила – вдохновение…
Семь лет вел я борьбу; и эта борьба сделала меня тем, что я есть. Не книги мои, а дело Сельвина доставило мне всемирную известность. Я знаю, меня называют Глас Совести, Рыцарь Правды и как-то еще; что-нибудь в этом роде напишут и на моем надгробном камне. Лет через четырнадцать после моей смерти в школьных учебниках наверняка будут писать о том, как боролся за правду писатель Леонард Унден, – а потом и об этом забудут…
На седьмой год умерла главная свидетельница Анна Соларова; перед смертью она исповедалась и с плачем созналась, что ее мучат угрызения совести, потому что тогда, на суде, она дала ложную присягу, ибо не могла сказать по правде, был ли убийца в окне действительно Франком Сельвином. Добрый патер поспешил ко мне; я к тому времени уже лучше понимал взаимосвязь вещей в этом мире, поэтому не стал обращаться в газеты, а направил моего патера прямо в суд. Через неделю вышло решение о пересмотре дела. Через месяц Франк Сельвин снова предстал перед судом; лучший адвокат, выступавший бесплатно, не оставил от обвинения камня на камне; затем поднялся прокурор и рекомендовал присяжным оправдать подсудимого. И те двенадцатью голосами вынесли решение, что Франк Сельвин невиновен.
Да, то был величайший триумф в моей жизни. Никакой другой успех не приносил мне столь чистого удовлетворения – и вместе с тем какого-то странного ощущения пустоты; по правде сказать, мне уже немного недоставало дела Сельвина – после него осталась какая-то брешь… Как-то – это было на следующий день после суда – входит ко мне вдруг моя горничная и говорит, что какой-то человек хочет меня видеть.
– Я Франк Сельвин, – сказал этот человек, остановившись в дверях…
И мне стало… не знаю, как это выразить, – я почувствовал какое-то разочарование оттого, что этот мой Сельвин похож на… скажем, на агента по распространению лотерейных билетов: немного обрюзгший, бледный, начинающий лысеть, слегка потный – и невероятно будничный… Вдобавок, от него разило пивом.
– Прославленный маэстро! – пролепетал Франк Сельвин (представьте, он так и выразился – «прославленный маэстро», я готов был дать ему пинка!). – Я пришел поблагодарить вас… как моего величайшего благодетеля… – Казалось, он затвердил эту речь наизусть. – Вам я обязан всей моей жизнью… Все слова благодарности бессильны…
– Да будет вам, – поторопился я прервать его, – это был мой долг; коль скоро я убедился, что вы осуждены безвинно…
Франк Сельвин покачал головой.
– Маэстро, – грустно промямлил он, – не хочу лгать моему благодетелю: старуху-то действительно убил я.
– Так какого же черта! – вскричал я. – Почему же вы не признались на суде?!
Он посмотрел на меня с упреком:
– А это было мое право, маэстро; обвиняемый имеет право отпираться, не так ли?
Признаюсь, я был раздавлен.
– Так что же вам от меня надо? – буркнул я.
– Я пришел лишь поблагодарить вас, маэстро, за ваше благородство, – проговорил он уныло, полагая, вероятно, что этот тон выражает его растроганность. – Да матушку мою вы не оставили в беде… Благослови вас Бог, благородный бард…
– Вон! – гаркнул я вне себя; он скатился с лестницы как ошпаренный.
Через три недели Сельвин остановил меня на улице; он был слегка под хмельком. Я не мог от него отвязаться; долго не понимал я, чего он хочет, пока он не объяснил мне наконец, придерживая меня за пуговицу. Объяснил, что я, в сущности, испортил все дело; если б я не писал так о его процессе, кассационный суд принял бы протест его адвоката, и ему, Сельвину, не пришлось бы сидеть семь лет понапрасну; так чтоб я теперь вошел в его стесненное положение, коему сам был причиной, занявшись его делом… Короче, пришлось сунуть ему сотню-другую.
– Благослови вас Бог, благодетель, – сказал он с увлажненным взором.
В следующий раз он вел себя более угрожающе. Я-де успел погреть руки на его деле; защищая его, я-де обрел славу, так с какой же стати и ему самому на этом не подработать? Я никак не мог доказать, что вовсе не обязан платить ему никаких комиссионных; короче говоря, я снова дал ему денег.
С той поры он стал появляться у меня через небольшие промежутки времени; садился на софу и вздыхал, что теперь его мучат угрызения совести, зачем он укокошил старуху. «Пойду отдам себя в руки правосудия, маэстро, – говорил он мрачно. – Только для вас это будет позор на весь мир. Не знаю, как мне обрести покой…» Страшная это, наверное, штука, угрызения совести – если судить по тому, сколько денег выплатил я этому типу, лишь бы он мог сносить их и дальше. В конце концов я купил ему билет в Америку; обрел ли он там покой, не знаю.
Так вот это и был мой величайший успех. Молодые мои друзья, когда будете сочинять некролог Леонарду Ундену, напишите, что, защищая Сельвина, он золотыми письменами вписал свое имя в… и так далее; вечная ему благодарность.
Купон
В тот жаркий августовский день на Стршелецком острове было очень людно. Минке и Пепику пришлось сесть к столу, где уже сидел какой-то человек с густыми унылыми усами.
– Разрешите? – спросил Пепик.
Человек молча кивнул. «Противный! – подумала Минка. – Надо же, торчит тут, за нашим столиком!» И она немедленно с осанкой герцогини уселась на стул, который Пепик вытер платком, затем взяла пудреницу и припудрила нос, чтобы он, боже упаси, не заблестел в такую жару. Когда Минка вынимала пудреницу, из сумочки выпала смятая бумажка. Усатый человек нагнулся и поднял ее.
– Спрячьте это, барышня, – сказал он угрюмо.
Минка покраснела, во-первых, потому, что к ней обратился незнакомый мужчина, а во-вторых, потому, что ей стало досадно, что она покраснела.
– Спасибо, – сказала она и повернулась к Пепику. – Это купон из магазина, помнишь, где я покупала чулки.
– Вы даже не знаете, барышня, как может пригодиться такой купон, – меланхолически заметил сосед по столику.
Пепик счел своим рыцарским долгом вмешаться.
– К чему беречь всякие дурацкие бумажки? – объявил он, не глядя на соседа. – Их набираются полные карманы.
– Это не беда, – сказал усатый. – Иной раз такой купон окажется поважнее… чего хотите.
На лице у Минки появилось напряженное выражение. («Противный тип, пристает с разговорами. И почему только мы не сели за другой столик!»)
Пепик решил прекратить этот обмен мнениями.
– Почему поважнее? – сказал он ледяным тоном и нахмурил брови. («Как это ему идет!» – восхитилась Минка.)
– Потому что он может быть уликой, – проворчал противный и прибавил, как бы представляясь: – Я, видите ли, служу в полиции, моя фамилия Соучек. У нас недавно был такой случай… – Он махнул рукой. – Иногда человек даже не знает, что у него в карманах.
– Какой случай? – не удержался Пепик. (Минка заметила, что на нее уставился парень с соседнего столика. «Погоди же, Пепа, я отучу тебя вести разговоры с посторонними!»)
– Ну, с той девушкой, что нашли около Розптил, – отозвался усатый и замолк, видно не собираясь продолжать разговор.
Минка вдруг живо заинтересовалась, наверное потому, что речь шла о девушке.
– С какой девушкой? – воскликнула она.
– Ну, с той, которую там нашли, – уклончиво ответил сыщик Соучек и, немного смутившись, вытащил из кармана сигарету.
И тут произошло неожиданное: Пепик быстро сунул руку в карман, чиркнул своей зажигалкой и поднес ее соседу по столику.
– Благодарю вас, – сказал тот, явно польщенный. – Видите ли, я говорю о трупе женщины, которую жнецы нашли в поле, между Розптилами и Крчью, – объяснил он, как бы в знак признательности и расположения.
– Я ничего о ней не слыхала. – Глаза у Минки расширились. – Пепик, помнишь, как мы с тобой ездили в Крч? А что случилось с этой женщиной?
– Задушена, – сухо сказал Соучек. – Так и лежала с веревкой на шее. Не стану при барышне рассказывать, как она выглядела. Сами понимаете, дело было в июле… а она там пролежала почти два месяца. – Сыщик поморщился и выпустил клуб дыма. – Вы и понятия не имеете, как выглядит такой труп. Родная мать не узнает. А мух сколько!.. – Соучек меланхолически покачал головой. – Эх, барышня, когда у человека на лице уже нет кожи, тут не до наружности! Попробуй-ка опознай такое тело. Пока целы нос и глаза, это еще возможно, а вот если оно пролежало больше месяца на солнце…
