Лагерь «Зеро» - Мишель Мин Стерлинг
Мать Розы познакомилась с ее отцом-американцем, когда он преподавал английский богатым детям в сеульском районе Каннам. Однажды, в редкий момент эмоциональной несдержанности, она призналась Розе, что в юности мечтала стать художницей. Тайком, никогда не произнося это вслух, – до встречи с отцом Розы. Он был родом из городка к северу от Бостона, и на нем висел огромный кредит по оплате частного гуманитарного колледжа, который дал ему ровно столько знаний, сколько нужно, чтобы уверенно рассуждать об искусстве и поэзии. Мать Розы находила его душевные поиски очаровательными, совсем несвойственными корейским парням, с которыми она встречалась и которые ожидали, что настоящая кореянка неизбежно отложит свои интересы в сторону ради высшей цели – семьи и детей. Мать Розы встречалась с американцем несколько месяцев – вместе с ним она угощалась корейскими блинчиками «Хэмуль Паджон» и ледяным бутылочным пивом в подвальном ресторанчике рядом с ее работой, смотрела артхаусные фильмы с субтитрами на большом экране, гуляла по ночам в свете неоновых огней торгового района и трепетала под пристальными взглядами других корейцев, направленными на нее, стоящую рядом с большим американцем с косматой бородой и в обтягивающих джинсах. В кои-то веки она чувствовала себя иной: преступной, особенной.
Все на полуострове считали, что в Америку ее привело обещание лучшей жизни. Избитое клише повторялось как мантра. Однако Роза знала истинную причину. Мать переехала потому, что у нее не было выбора.
Узнав о своей беременности, мать Розы сразу поняла, что ее возможности ограничены. В то время она получала мизерную зарплату, заполняя бумаги в приемной врача, и пыталась накопить на художественную школу. Не могла себе позволить даже снять квартиру, поэтому жила с родителями и ютилась в комнатке рядом с кухней, настолько маленькой, что одежду приходилось хранить ровными стопками на полу с подогревом. Ее мать была евангелисткой, утверждала, что любит Иисуса больше, чем собственных детей, и прилепила белого распятого мужчину к каждой стене дома. Мать Розы втайне относилась с недоверием к святому человеку с ясными голубыми глазами, идеальными капельками крови, однако так уж ее воспитали, что со всяким вопросом она обращалась именно к нему.
«Ты меня простишь, если я уйду с ним?» – спросила она у изображения на стене своей спальни.
Человек с прекрасными волосами и сияющими праведными глазами не ответил.
«Ты меня простишь, если я избавлюсь от ребенка?» – спросила она свою мать однажды вечером, когда они готовили ужин.
Та, не дрогнув, продолжила нарезать дайкон.
«Сама знаешь ответ».
Прятать живот под мешковатым свитером стало уже затруднительно, и мать Розы согласилась уехать с американцем в его родной прибрежный городок. Сложив в сумку кисти и любимые сборники корейской поэзии, она одолжила у подруги деньги на перелет в Бостон в один конец. Когда самолет приземлился в аэропорту Логан, она смотрела в иллюминатор на белые корабли, скользящие по Атлантическому океану, голубому и ясному, как глаза Иисуса. Новая страна, где их с наполовину белым ребенком не будут втаптывать в грязь. Новая жизнь, где, наверное, можно будет мечтать вслух. Позже мать Розы будет плакать над собственной наивностью. Она больше не увидит ни свою семью, ни Корею.
Теперь, когда Роза думает о матери, вина собирается где-то в желудке камнем, незаметным и маленьким, но с массой целой планеты. А бывает так, что вина кажется облаком тумана, которое затягивает все в груди, окутывая сердце и легкие, и с каждым вздохом Роза будто задыхается. Ее рождение и то, что произошло потом, никуда не деваются, напоминая, что всякое действие имеет свое последствие, которое будет тянуть вниз куда сильнее гравитации. Мать никогда не говорила прямо, что сожалеет о решении все бросить. К чему тут слова? Доказательства были неоспоримы, такие же грубые и безжалостные, как волны, что накатывали на полуостров, когда она голыми руками собирала на пляже оставленный гостями мусор.
Из тостера поднимается струйка дыма. Роза осторожно извлекает хлеб, смазывает каждый подгоревший кусок маргарином и красным джемом, которые остались на столе. «Два тоста, полбанки консервированных фруктов» – так значится в ежедневном меню Цветов, которое прикреплено к зеленому, как авокадо, холодильнику магнитом в форме лося. Завтрак на вкус ровно такой же паршивый, как и на вид. Как полоска картона в сладкой крови. Роза ест, встав у окна, и замечает, как на ветку приземляется та же птичка, которую она видела из окна своей комнаты.
– Это поползень, – говорит голос сзади.
Роза оборачивается. Это Ива, прислонившаяся к столешнице, в термобелье и покрытой пятнами белой хлопковой рубашке. Ива потягивается и, зевнув, продолжает:
– Они гнездятся на сухих деревьях, чтобы пережить зиму.
Ива напоминает Розе крутышек с полуострова, которые летом носили армейские ботинки, девчонок, которые поплевывали на асфальт у круглосуточного мини-маркета, просто чтобы скоротать время. Из тех, что донашивали за старшим братом рваные джинсы и заправляли в них фланелевую рубашку. Роза всегда восхищалась такими девушками, их стержнем, уверенностью, тем, что они, казалось, с юных лет знали, что нужно валить с полуострова. А не как Роза. Она оставалась до тех пор, пока Атлантический океан не смешался с самой ее кровью. Даже спустя годы после наконец свершившегося отъезда ей все еще снится, что полуостров не затоплен водой.
– Откуда ты это знаешь?
– Выросла в здешних местах, и меня с детства учили следить за миграцией диких птиц. – Ива берет с тарелки Розы тост. – Не возражаешь? Умираю с голоду.
– Нет, угощайся, я все. – Роза наблюдает, как Ива в несколько укусов справляется с тостом. – Ждешь встречи с гостем?
Юдифь уже сообщила Цветам, что сегодня должны прибыть их клиенты. Роза сразу же навела порядок в комнате, выбрала белье и наряд. Ива вытирает испачканные джемом губы о манжету:
– Нет. Я и так знаю, что он мудак.
Роза ошеломлена такой прямотой:
– Кто тебе это сказал?
Голос Ивы становится жестче.
– Никто. Просто знаю. Когда работала на электролинии, все мужики были мудаками.
– Случались налеты?
– Налеты? Никогда. Я с юных лет научилась о себе заботиться.
– В Плавучем городе тоже никогда не было налетов.
– А где это вообще?
Роза бросает на Иву пристальный взгляд:
– Ты не знаешь?
Ива пожимает плечами:
– Не сильна в географии.
Либо она притворяется глупой, либо ее воспитали волки. Не знать, где Плавучий город, – это как не знать, что солнце в небе.
– Город в акватории рядом с Бостоном, – отвечает Роза. – До этого места я работала там в клубе.
Ива склоняет голову к плечу:
– Как он выглядит?
– Как стеклянный шар, плавающий в океане.
– Никогда не видела океан, – голос Ивы снова смягчается. – Может, когда покину лагерь, наконец увижу его собственными глазами.
– Отправишься на юг?
Ива наливает себе кружку кофе.
– Ну, вообще-то я должна вернуться домой, к семье. Но хочу посмотреть, действительно ли мир так ужасен, как о нем говорят.
Несмотря на непринужденную крутость Ивы, где-то прямо под поверхностью чувствуется уязвимое местечко. Роза гадает о том, имеет ли эта девушка хоть какое-то представление о силах, которые влияют на их нахождение в Доминион-Лейк, о мужчинах, которые обладают в лагере истинной властью. Или эта работа просто очередной узел в электролинии, хорошо оплачиваемая халтурка, после которой Ива отправится в следующий северный город, где снова будет стоять на коленях в снегу перед тем, кто отвалил достаточно денег. Придется приглядывать за ней, получить ответы.
Ива делает большой глоток, затем ставит кружку на стол:
– Нам пора. Юдифь хочет, чтобы мы выгуляли собак.
Они проходят по западному крылу торгового центра. Ива ведет лучом фонарика по бирюзово-лиловой плитке пола, мимо магазина одежды, где в пыльной витрине висят украшенные стразами джинсы. Мимо магазина охоты и рыбной ловли, где у закрытой рольставнями двери лежит забытая груда зловещих красных клетчатых курток. За угол прилавка с разбросанными пластиковыми чехлами для телефонов: с леопардовыми пятнами, с розовыми блестками, под дерево, под роскошный мрамор.
Мимо фуд-корта с почерневшей неоновой вывеской («Вок-экспресс!») с парой палочек для еды, держащих в воздухе яичный
