Юлия Скуркис - Хомотрофы
Утром, разбитый и заспанный, я вновь оказывался в канцелярии.
Мой теперешний начальник носил необычное имя. Его звали Доргомыз Владимирович Бирюкинг. Этот человек был почти двухметрового роста с парафиново-бледным лицом и глазами навыкате. Из-за сходства с высохшей мумией, я прозвал его Тутанхамоном.
У начальника имелся отдельный кабинет, но ему больше нравилось, когда мы – я и пожилая безликая женщина-деловод – находились под его постоянным присмотром.
На локти грозного Тутанхамона были натянуты черные нарукавники с резинками. Он безмолвствовал, как и подобает мумии, и в его молчании чувствовалось напряжение: кто посмеет нарушить ритуал рабочего дня? Бирюкинг-Тутанхамон – жрец таинственной церемонии, смысла которой мы, непосвященные, не в силах были постичь.
Допущенная кем-то из нас двоих погрешность в работе могла неожиданно вывести его из себя. И тогда Тутанхамон издавал душераздирающий вопль, от которого в оконных рамах дребезжали стекла.
В мой первый рабочий день он величественным жестом подозвал меня к себе. Я стоял перед ним и переминался с ноги на ногу. Тутанхамон взял ручку и начал трудиться над запиской. Он писал, а я, склонив голову, читал его каракули.
Корявым почерком Тутанхамон нацарапал следующее: «Для Куксина. Ув. г. Куксин! Щета неподписаны, вам надо явица к замдеректору лично. Бирюкинг». Он вручил мне лист и сержантским тоном скомандовал:
– В отдел производства! Быстро! Одна нога здесь, другая там!
Видимо, заприметив улыбку на моем лице, Бирюкинг проревел:
– Вопросы?!
– Вы не могли бы передать это по телефону?
Он скривил рот и пожал плечами.
– А ты мне на кой?
Канцелярия располагалась на первом этаже. Чтобы попасть в отдел производства, надо было выйти во двор, обогнуть здание и войти в него с торца.
Я выбрался на улицу и побрел вдоль корпуса, щурясь от яркого солнца. Бросив случайный взгляд на беседку для отдыха, я заметил в ней темноволосую девушку. Лицо ее было закрыто руками, и я не мог его разглядеть. Худенькие плечи вздрагивали.
Я подошел к беседке и остановился.
Девушка сидела ссутулившись, длинные волосы рассыпались по плечам. Быть может, мне показалось, но я почувствовал это пугающее отчаяние. Его источала не только согбенная фигурка, само это место было пропитано им.
Я тихонько прокашлялся.
Девушка отняла руки от заплаканного лица, осторожно на меня взглянула. Из груди ее вырвался всхлип.
– Оставьте меня в покое! – крикнула она.
Иногда прогнать меня бывает непросто.
Я положил папку на перила и зачем-то обнял руками деревянную колонну.
– Но мне кажется, вам нужна помощь, – я старался, чтобы голос звучал как можно мягче, несмотря на то, что мне становилось все более неуютно в этой беседке. Она совершенно не располагала к отдыху.
Девушка не ответила. Она вскочила со скамейки, ожесточенно толкнула меня, так, словно я был причиной ее несчастья, и убежала.
Я машинально шагнул вслед за ней и почувствовал, как земля ушла из-под ног.
Падение никак не прекращается, я проваливаюсь в желтую пустоту. Инстинктивно пытаюсь схватиться за колонну, но ее нет, пропала. Испуганно оглядываюсь и не обнаруживаю ничего. Небо и земля перестали существовать, и нельзя определить, где низ, а где верх.
Пугающим и мучительным оказывается то, что я не могу крикнуть: воздух не набирается в легкие, губы не размыкаются. Я пытаюсь найти руками лицо, но сами руки куда-то исчезли! И что с глазами? Они то ли открыты, то ли закрыты, то ли вовсе их нет!.. Несмотря на это, я могу видеть: всем своим преображенным существом.
В желтоватой мгле, что-то непрерывно видоизменяется. Вокруг носятся белесые тени, то приближаясь, то удаляясь. Иногда я почти чувствую прикосновение их развевающейся эфирной рвани.
Вдруг движение прекращается, точно время остановилось. И в следующее мгновение начинает рассеиваться туман. Марево истончается, ветшает. Сквозь образовавшиеся дыры проступает явь, но я не могу определить, та ли это реальность, в которой я минуту назад находился.
Неожиданно прямо из остатков еще не развеявшегося марева появляется юноша – совершенно эфемерный. На нем белая рубаха, сиреневый галстук, очки в серебристой оправе. Я успеваю заметить наглаженные стрелки на коротких рукавах. Он проходит сквозь меня, – горло и грудь сдавливает спазмом. Я вскрикиваю и, секунду спустя, обнаруживаю себя стоящим в беседке посреди ясного летнего дня.
Сердце отчаянно билось, и его стук отдавался в висках. Я вглядывался в зелень деревьев, стоящих поодаль, дожидаясь, пока утихнет дрожь в коленях. Ни девушки, ни других людей поблизости не было.
Я растер лицо и взял папку. Если не задумываться об этих странностях, что происходят со мной с тех пор, как я оказался в Полиуретане, то вполне можно существовать. Где-то я читал, что удары головой не проходят бесследно. Но больше всего мне хотелось бы списать это на влияние ядовитой атмосферы производства. На худой конец – на ауру города-ловушки.
Постояв еще немного и придя в себя, я развернулся, чтобы уйти, но вдруг заметил обрывки бумаги на полу беседки. Быстро нагнулся, зачем-то собрал их и сунул в карман.
Пора было возвращаться к работе.
Нигде я не встречал такого количества проходных и вахтеров, как на этом заводе. В крыле здания, куда я направился, был отдельный вход, который сторожил человек с мрачным, неподвижным лицом. Показав удостоверение, я поднялся на третий этаж. Здесь находился отдел производства.
Металлическая табличка над входом предостерегала надписью, выведенной красными буквами на черном фоне: «Твой завод – твой дом. Сохраняй в нем порядок!»
Лишь только я вошел в просторный зал, молодой клерк, сидевший ближе всего к двери, отложил в сторону ручку и спросил:
– Новичок?
– Да, – ответил я и достал из папки листок с каракулями Тутанхамона. – Вот записка для Куксина. Кто это такой?
Клерк посмотрел в сторону.
– Есть тут один… Вышел.
– Ваш босс? – Я сунул записку в нагрудный карман. Строгое правило – вручать адресату.
Клерк обреченно вздохнул, и мы обменялись рукопожатиям, знакомясь и заключая маленький тайный союз.
Жора Цуман был инженером второй категории. Я прочел это у него на бирке. Его внешность показалась мне приятной: тонкие черты лица, густые черные волосы, туманный меланхоличный взгляд. Он был на несколько лет моложе меня.
Узнав о моем столичном происхождении, он слегка ободрился и предложил подойти к окну для разговора.
– Этот участок не захватывает камера наблюдения, – сказал он мне на ухо.
Цуман открыл форточку, закурил. Я бросил папку на подоконник. Мы переговаривались полушепотом, угадав друг в друге единомышленников и опасаясь, что нас услышат.
Жора уже третий год работал в аппарате поролонового завода. Он от души костерил руководство и систему. Его, разумеется, не устраивали ни царящие тут порядки, ни зарплата. У него была куча предложений по реконструкции всего. Конечно, никто из администрации не прислушивался к его мнению.
Особую нелюбовь Жора питал к заместителю директора по финансам Вырловой, которую боялся до одури. Он говорил монотонно и непрерывно, часто повторяясь, как заевшая пластинка. Через пять минут стало ясно, что Жора никогда не сможет выговориться. Он вещал, как заведенный. Иногда не предложениями, а лишь их обрывками. Я вдруг почувствовал, что как бы далеко не зашла наша с ним откровенность, есть нечто такое, о чем он говорить не станет.
Все, что он сказал, звучало поверхностно и неубедительно, как скверная актерская игра. Несмотря на то, что он говорил об интересующих меня проблемах, я не узнал ничего нового.
После того, как я спросил, не может ли он объяснить мне, кто такие менги и какое отношение они имеют к поролоновому заводу, он занервничал и перевел разговор на тему инертности профсоюзов.
– Стопроцентные крысы, – убежденно сказал он.
– А за что вы так не любите Вырлову?
Уже не в первый раз я слышал о ней. Что это за женщина, одно упоминание о которой заставляет людей бледнеть?
– Это исключительная стерва, – скривился Жора. – Вы видели ее?
– Еще нет.
– Поднимитесь на два этажа. Она в вашем крыле сидит. И тогда вы сами все поймете, – он наклонился ко мне и прошептал:
– Прожорливая гадина. У нее среди акционеров крыша. Думаю, даже директор ее опасается. Сама же она ни черта не боится. Разве что избавителя, которого все ждут.
Он стал уверять меня, что замдиректора виновна в самоубийстве некоего Андрея, бывшего служащего из финансового отдела.
Я спросил его о директоре.
Похоже, это была любимая Жорина кость.
– Артур Присмотров на публике появляется раз в году, на заседании акционерного общества, – сказал он. – Я его ненавижу, этого крота. Сидит в своей норе и читает доносы, которые строчат такие, как Грязин. Но он-то начальник службы безопасности, ему по должности полагается. А пишут все. Любого начальника взять – пишет, сволочь!
