Дашук Алена - Срамной колодец

Дашук Алена

Срамной колодец

Это всегда приходило в ноябре. Стволы деревьев набухали влагой, чернели и становились похожи на обугленные скелеты. Сквозь них проглядывало пустоглазое небо…

Вот и в тот раз… Клён у окна сдавал позиции медленно, но верно. С каждым упавшим листом Пустота надвигалась и тяжелела. Календарь отсчитывал дни отпуска. Позвякивал рядок опорожнённых бутылок. Первый этап – выжигающая ярость – позади. Я был измотан. Лежал, уставившись в потолок. Нарастало звериное, бессознательное – бежать. Второй круг моего персонального ада.

Опыт рубил с плеча: "Не надейся, оторваться не удастся. Пустота поймает, придавит, выпотрошит, как голодная кошка охромевшую мышь". Я не спорил. Зануда-опыт прав. Только можно ли убедить зайца не давать стрекоча от пули, рыбу – не заглатывать наживку, одряхлевшую птицу – не пускаться по осени в дальний, гибельный для неё путь? Инстинкт велит всякому живому существу бежать от того, что повергает в ужас.

Или к спасению…

Но всё равно БЕЖАТЬ!

В чём моё спасение, я не знал. Возможно, его не существовало вовсе. Зато помнил – пока бежишь, о таких пустяках не думаешь. Перемещаешься в пространстве, бездумно ловишь запахи, звуки, скользишь глазами по сменяющим друг друга предметам и лицам… Хоть что-то, чёрт подери, происходит!

Я вскочил и, схватив куртку, бросился из дома.

Купил билет на поезд. Куда бежать – не всё ли равно. Важно не останавливаться! Пусть мимо несутся вылинявшие поля и навылет простреленные Пустотой перелески. Мелькают полустанки и застывшие на перронах люди. А ночью – лижут подушку белёсые языки проносящихся фонарей.

Так и было.

Рано утром я выбрался из поезда. Моего дезертирства он не заметил. А, может, плевать хотел на предательство с высокой колокольни. Таких как я, похмельных, мятых мужиков неопределённого возраста и с неопределённой маятой, в его утробе пруд пруди.

Едва я спрыгнул на испещрённую трещинами платформу, состав качнулся, точно с ноги на ногу переступил, и, не оглядываясь, пошёл своей дорогой. Кидать ему вслед прощальные взгляды желания у меня тоже не возникло.

Касса оказалась закрытой. Похоже, на этом забытом богом полустанке поезда останавливались нечасто. Крошечный вокзал дышал пыльной заброшенностью. Снова всплыла в памяти та покинутая хозяевами квартира в идущем под снос доме.

Обшарпанный пол в голубых "проталинах". Видно, поленились жильцы выносить мебель, когда красили его в последний раз. Массивные шкафы просто обошли кисточкой. Разбросанные листки исчёрканной бумаги. Обломки какой-то рухляди. Засохшей бабочкой трепетала на сквозняке пришпиленная к обоям страничка из "Огонька". С неё улыбалась женщина. Наверно, артистка. Её было жаль. Не актрису даже, а вот эту блёклую картинку. Когда-то её выбрали из десятков других. Вырезали, старались поровней. Аккуратно прикрепляли булавками, боясь испортить… А потом бросили в обречённой квартире.

Объяснить причину своего ухода из фирмы, занимавшейся сносом ветхих строений, я тогда не мог. Бред какой-то! Рефлексия.

Воспоминания о погибшей под развалинами картинке были неприятны. Я сосредоточился на поисках транспортных узлов, которые помогут продолжить мой бег.

На остановке дремала закутанная в чёрный шерстяной платок бабка. При моём появлении она настороженно вскинула голову и плотней утвердилась тощим задом на холщёвом мешке. Чтобы не будоражить её бдительность, я отошёл подальше. Так мы и конвоировали остановку: я курил поодаль, бабка охраняла свою поклажу. Когда подошёл кургузый "Львiв", я молча помог ей затащить багаж в автобус и мы покатили по слякотному просёлку. За окном плыли смирившиеся с наступлением зимы равнины, рощи, безлюдные, точно после эпидемии чумы, деревни. Наверно, за слепыми окнами этих изб улыбается со стен не один портрет из "Огонька"…

Автобус чихнул и остановился. Бабка засуетилась, приноравливаясь, ловчее взвалить на себя мешок. Я огляделся. В автобусе, кроме нас, никого. Пришлось снова вступить в контакт со старухиной поклажей. На этот раз бабка была настроена благосклонней. Видно, оценила, что, помогая при посадке, я не умчался в леса, унося с собой её немудрящий скарб.

– Явился-таки. – В выжженных годами глазах старухи сверкнуло. – Давно тебя ждём.

– Меня? – удивился я, вглядываясь в исчертившие лицо моей спутницы морщины. – Да я сам по себе, ни к кому.

Старуха цепко глянула на меня.

– Ну-ну, ишь, какой пожеванный… Ладно, не моё то дело. Идёшь, значит, надо. А остановиться у меня можешь. Печь протоплю, тепло будет. В других хатах развалилось всё, угоришь ещё.

Пару часов мы шлёпали по чавкающему месиву из воды и глины. Опускались ранние ноябрьские сумерки. Впереди показались тёмные силуэты изб. Ни одно из окон не светилось. Дома были явно необитаемы. Я поёжился. Догнала-таки меня Пустота

– Мёртвая деревня?

– Знамо дело, – подтвердила бабка. – Давно уж.

– А вы чего ж не перебираетесь? Страшно, поди, одной.

– Да чего уж пугаться! – отмахнулась она. – Привыкла.

– Трудно же без помощи…

– Ты вот что, – бабка кольнула меня взглядом – я к тебе с расспросами не лезу, а ты меня не агитируй. Вот и поладим. Колодец укажу, остальное твоя забота. Звать-то как?

– Пётр.

– А я Настасья. Вот и ладно, вот и будем знакомы.

Дом у Настасьи оказался невзрачным, настоящая избушка на курьих ножках. Он торчал посреди руин и мало чем от них отличался: перекошенный, кровля дыбом, точно шерсть на загривке рассерженного котяры.

– Не рассыплется? – полушутливо, полуиспуганно спросил я, занося ногу над истёртым порогом.

– На мой век хватит, – проворчала бабка, вступая в тёмные сени.

Когда от зияющей кирпичными язвами печи пошёл жар, избушка засопела уютом. Хозяйка возилась с чугунными горшками, готовила вечерять. Я слонялся по комнатушке, не находя себе применения. Никаких пожелтевших фотокарточек, которые так любят деревенские бабульки, в доме не было. В углу перед почерневшей от времени иконой мерцала лампадка.

Бабка бухнула на стол закопченный котелок с варёной картошкой и отправила меня в погреб за солениями. Выяснилось, что старушка владеет несколькими бочонками с незамысловатыми яствами: солёными огурцами, грибами, капустой и ещё какими-то дарами природы. Нашлось в хозяйстве и козье молоко, продукт скачущей тут же, в доме, рогатой красотки с почти человеческими глазами.

– Ешь. – Настасья подвинула мне чугунок. – Знатная нынче уродилась. Рассыпчатая. А гостей всё нет… – Настасья взяла горячую картофелину, понежила её в руках, словно это был котёнок.

– Приедут ещё! – ободрил я хозяйку, сам не веря в своё обещание. – В городе родня-то?

Настасья не ответила, нахмурилась.

– Ешь, давай! Пойдём скоро.

– Куда?! – оторопел я, глянув за окно.

Сумерки сгустились, силуэты развалюх слились с небом в тёмно-серую кляксу. Настасья вздохнула.

– Куда надо тебе, туда и пойдём. Я уж думала, совсем забыли его, ан нет… – Неожиданно взгляд бабки смягчился. Оказалось, глаза у неё бледно-бирюзовые. Такими бывают выросшие в трущобах, чахлые незабудки. – Да ты не опасайся, уйду я. Не понимаю разве.

Не знаю, что заставило меня обуть вдоволь нахлебавшиеся грязи ботинки и отправиться за старухой. Отчасти любопытство, отчасти уверенность, с которой Настасья говорила о необходимости пути. Мы долго петляли по зарослям, выбирались на лесные тропинки. Пару раз преодолевали коварные поляны, на поверку оказывающиеся болотами.

– Точно за мной ступай, а то утопнешь, – командовала Настасья, с неожиданной ловкостью перепрыгивая с кочки на кочку.

Я промок до нитки. Трясло от холода и необъяснимого возбуждения, точно невиданного зверя преследовал. Моя цель была бежать. И я бежал.

Сколько мы отмахали по растворённому в сумерках лесу, сказать не берусь. Я с трудом различал впереди Настасьину спину, когда моя проводница вдруг остановилась.

– Вот он, – глухо сказала старуха.

Сделав ещё несколько шагов, Настасья опустилась на колени. Приникла лбом к накатанной из толстых брёвен стенке колодца. Бабка гладила дрожащими руками шершавую поверхность и что-то тихо нашёптывала. Ни колодезного вала, ни ведра, ни дождевого ската я не заметил. Просто посреди лесной чащи зияет пробитое непонятно когда и кем окно в земные недра.

– И что мне тут делать? – тревожно поинтересовался я.

– Огонь оставлю. Не бойся, зверь сюда не ходит. Как ночь в силу войдёт, так и крикни.

– Чего крикнуть?

– Да хоть ау. Он тебе ответит.

– Кто?!! – в голове помутилось. Стать жертвой причуд спятившей от одиночества старухи?! Приехали!

– Колодец, – терпеливо пояснила Настасья и поднялась.

Прежде чем я успел высказать всё, что думаю о её предприятии, бабка сунула мне в руки плошку с погружённым в жир фитилём. Сама отступила в темноту. Я кинулся следом, но старуха, как в воду канула. Даже шелеста палой листвы под ногами слышно не было. Жарко-алое зёрнышко огонька потянулось, окрепло и подросло. Мгла за пределами освещённого пятачка стала густой и вязкой, как разогретый гудрон. Пометавшись ещё немного, я покорился и приготовился ждать утра.