Андрей Белянин - Лана

Андрей Белянин

ЛАНА

Часть первая

ЛАНА

Её звали Лана. Девушка, продавшая душу. Она появилась в моей жизни без предупреждения и исчезала так же, без объяснений, без телефонного звонка, без коротенькой sms-ки с грустным смайликом после виноватого «прости».

Я по сей день не знаю, кто или что послало нас друг другу. Меня пригласил на чашку кофе один из моих многочисленных знакомых, я пришёл, за столиком вместе с ним сидела удивительная девушка. Слово «удивительная» я могу смело взять в кавычки, всё равно оно ни в коей мере не передавало того впечатления, которое она на меня произвела.

Красивая? Да, несомненно. Она была очень красивой даже для «белой чаши» нашего города, где красота девушек смешанной крови давно стала общепризнанным лейблом, не вызывающим ни сомнений, ни вздоха умиления. Просто факт, не в большей мере, чем розовое цветение абрикоса или кружение первого снега над золотыми куполами кремля. Тут уж всё зависит от вашей личной романтической настроенности и обострённого чувства прекрасного. Думаю, и то и другое у меня гипертрофированно, а значит, нездорово, но тем не менее я попытаюсь её описать.

Во-первых, глаза… Их принято называть зеркалом души, хотя объективно это всего лишь естественные окуляры, данные нам природой как аппарат зрения. Мне её глаза на какой-то миг тоже показались зеркалом. Но зеркалом моей души! Понимаете, не её, а моей. Наши взгляды встретились лишь на долю секунды — импульс, вспышка, лязг клинков, рождение сверхновой… Не знаю…

Больше всего это походило на то, каким бы я мог увидеть себя в отражении призмы собственного придирчивого взгляда — в полный рост, голым, беззащитным и максимально раскрытым. Мы часто умудряемся обманывать самих себя. Льстить себе, прощать плохие поступки, оправдывать дурные мысли, жалеть, то есть при любой ситуации наполнять свой внутренний кокон жалостью, кутаясь в неё, словно в негу. Испытывая при этом довольно искренний стыд, но всё равно наслаждаясь. Жалость к себе, наверное, это ещё один грех, забытый Моисеем, а может быть, просто утраченный при попытке восстановить разбитые им скрижали…

Так вот, в её глазах отразился весь мир моей души. То, что она продала свою, я в то время не знал. Впрочем, не уверен, что это знание могло бы фатально изменить предварительную расстановку фигур на игровой доске или первый расклад карт. Лана не делала ничего, чтобы привлечь меня. Она предоставила мне самому возможность выбора судьбы и через некоторое время, тихо попрощавшись со всеми, исчезла из моей жизни на два года.

Два бесконечно долгих года я помнил лишь её имя и то странное ощущение зеркала, едва не затянувшего меня в иной, запредельный мир. Мир, где мистические тайны настолько просты, что понятны лишь посвященным, а научные знания так сложны, многоступенчаты и противоречивы, что сворачивать себе мозги нет ни времени, ни желания…

Через два года, едва ли не в то же время, она подошла к столику в кафе, где я сидел с тем же другом, и на этот раз мы с ней оба знали — нам нужен любой, самый надуманный, пустячный повод, чтобы назначить встречу и не расставаться, пока…

Пока. Знаковое слово, дарующее надежду, но никогда не оставляющее гарантий. До нашего первого поцелуя оставались ещё очень долгие дни, но ни я, ни она не были намерены бороться с неизбежным, мы просто приняли друг друга как данность.

Наши уроки начались одновременно, с той первой встречи, два года назад. Разница лишь в том, что она отлично знала, что это урок, а я не понимал, чему меня учит жизнь. Возможно, поэтому какие-то элементарные вещи мне приходилось вдалбливать дважды. И это была очень жёсткая школа, где плата за плохую оценку взималась безжалостно, причём с пас обоих. Зато и свой первый переход мне оказалось не нужно запоминать специально — я провалился в тот миг, когда коснулся её губ…

«Лана-лана, ланг-ланг! Лана-ла-на-ланг!» — тускло звенели гнутые азиатские бубенчики. Мой казачий конь несся вперёд маршевой рысью, гордо задирая голову над низкорослыми лошадками монголов. Я знал, что они боятся смотреть в мою сторону, и это веселило. Привкус солёной пыли на губах напоминал вкус крови. Цэрики искренне считали, что я пью её каждый день…

Нет, мне кажется, тогда я не потерял сознания. Возможно, даже не почувствовал, как с её губ что-то вошло в мои и на первом же вдохе проникло внутрь, изменив меня. Незаметно, без боли, скользящим лезвием опасной бритвы, косо ласкающей горло. Я не слышал хруста разрезаемой плоти, из повреждённой гортани не вырвалось свищущее тепло, и рубашку не залило красным. Это было бы слишком просто, её урок был иной — и тоньше и откровеннее.

Впрочем, если бы я тогда знал, как часто она сама стояла на той грани, где собственное перерезанное горло является единственной лучистой улыбкой всем проклятиям этого мира, я бы…

Я не осуждал её за то, что она сделала со мной. Не осуждал, частично из высокомерия и, может быть, гораздо более из-за наивности. Или глупости! Возможно, это будет честнее…

Зло, лежащее на поверхности бытия, безобразно, в какие бы красивые философские откровения ни облекала его человеческая трусость. Но глубинное Зло, тайное, не видимое глазом, не осязаемое руками, страшно именно тем, что путь к его познанию завораживающе долог…

Так начались дни, месяцы и годы моего обучения. Я раскрывал ей душу, а она, вооружась циркулем и резинкой, кроила в ней какие-то собственные схемы, решала свои уравнения, доказывала непрописные истины и каждый раз заставляла меня начинать мою жизнь с чистого листа. Тот, что она считала испорченным, навеки исчезал в топке её презрительного взгляда, хороших отметок я не получал никогда, а её уроки были порой абсолютно бесчеловечны. И полем битвы служила только моя душа, потому что душа Ланы была уже проиграна. Тогда я ещё не знал, КОГО она хочет из меня воспитать и её ли это желание…

Она раскрывалась не сразу, если, разумеется, раскрывалась вообще хоть кому-нибудь. Её рассказы о себе были одновременно предельно шокирующими и максимально откровенными. Каждый раз она словно искушала меня — а смогу ли я и дальше общаться с человеком, прошедшим такую грязь, совершившим страшные поступки, не ведающим различия между болью и лаской, отвергающим любую человеческую мораль и принимающим лишь один закон — Космического Сверхабсолюта!

Примерно в этом ключе и велись наши беседы. Обычно я заказывал столик в угловом отделении маленького полуподвального кафе, где посетителей было немного, она скидывала под столом обувь и забиралась на скамью с ногами, на нас не обращали внимания, и говорить можно было почти обо всём…

— Давай по порядку. Кто сотворил мир?

— Господь Бог, — послушно отвечал я.

— Хорошо, а кто сотворил Бога?

— Никто. Бог был, есть и будет всегда. Он связующая суть мироздания и само мироздание.

— Как ещё мы можем называть Бога?

— Как угодно — Святой Дух, Отец Вседержитель, Иегова, Аллах и его девяносто девять «имён», а ещё…

— Стоп, ошибка! Я не имею в виду его «имена», попробуй обозначить сущность Бога.

— Некий глобальный Абсолют, подойдёт?

— Вполне. А что над Абсолютом? — спрашивала она, пригубив красное вино. Мой фужер оставался почти нетронутым…

— Ничего. Как над вечностью может быть сверхвечность?

— Легко. Если мы подразумеваем, что бесконечность не имеет конца, то из какой исходной точки мы отсчитываем эту самую бесконечность, чтобы доказать самим себе её реальность? Так и с Абсолютом. Мы знаем о нём лишь потому, что он познаваем нами. Если же это и есть Бог, то он, по определению, всемогущ. Ему подвластно всё в созданном им мире. Он вершина добра и зла, альфа и омега, начало и конец.

— Подожди, но ведь тогда получается, что…

— Есть возможный Сверхабсолют, для которого понятий добра и зла, как божественных, так и человеческих, не существует. Он выше их. Он не вмешивается в нашу жизнь, он просто есть, без ограничений и условий, объяснений, умствований и всех прочих попыток понимания.

— Но все мировые религии отвергают это!

— Правильно, умничка, — впервые улыбнулась она. — Любая религия создана для того, чтобы объяснить человеку существующий мир и облегчить возможность выживания в социуме. У меня другие цели, я ничего тебе не облегчаю…

На каком-то этапе я поймал себя на ощущении, что ей просто не хватает слов. Либо те слова, с которыми она ко мне обращалась, были слишком символичны, либо слишком просты, что, но сути, подразумевало трактовку двух, а то и трёх взаимопротиворечащих выводов одновременно. Привычные взгляды рушились, мы не находили понимания именно потому, что моё собственное образование услужливо подсовывало целый пласт давно доказанных решений, напрочь уводя от того единственно верного пути, о котором она пыталась мне рассказать…