Собрание сочиннений Яна Ларри. Том первый - Ларри Ян Леопольдович
— Вот так бы ее навовсе уничтожили, — говорит мать, — первой бы молельщицей была.
— Да уж чего бы лучше, — поддерживает жестянщица.
Все женщины во дворе довольны закрытием монополек.
Евдоха посмеивается:
— Мы-то знаем, что знаем… Трезвенность…
— Ну, уж, ты уж…
— Тар-тар-тар, — хохочет Евдоха.
Он ходит праздничным и веселым. Вчера его признали негодным для армии.
* * *Привезли первых раненых. Мы ходили на вокзал, но протолкнуться к вагонам не удалось. Вокзал забит гимназистами, гимназистками, чиновниками и военными. У всех в руках цветы. В зале I класса кричат «ура».
Город наводнен беженцами. Они ходят толпами, эти обалдевшие люди в больших картузах с маленькими козырьками.
Всюду говорят о зверствах немцев. Лавочник повесил на дверях цветную картинку «Геройство казака Кузьмы Крючкова».
На картине изображен чубастый парень, протыкающий копьем голубых немцев.
Евдоха посмеивается:
— В Японскую войну вот так же рисовали. Казак япошек, словно вошей, давит, а япошки-то, гляди, и накостыляли героям. Наша берет — и морда в крови.
У всех только и разговору что о войне.
Завод молчит.
* * *Вовочка удрал из дому. Поехал убивать немцев. Через неделю Вовочку поймали.
Пороли.
Глава VII
Уже два года тянется война, а конца и не видно. Россия оделась в солдатские шинели. В газетах печатают списки «убитых героев». По ночам шумят оркестры. Тысяча за тысячей идут умирать на фронт хмурые люди в шинелях. За ними, по тротуарам, бегут вприпрыжку женщины. У многих на руках — дети. Под сводами вокзала колыхается надрывный плач. Играют трубачи. Темные эшелоны трогаются с места. Двери вагонов широко открыты. Солдаты поют. Играет гармоника. Женщины падают на перрон, бьются головой, кричат.
— Россия кричит, — говорит Храпач.
— Какую ж это жизнь для людей устроили, — хмурится Евдоха. — Бойня! Бойня, едрить ее налево.
Унылые катаются солдатские песни.
Завод молчит.
* * *Раненые солдаты говорят об измене, называют генералов, которые торгуют армиями направо и налево.
— Продали, — открыто вторят солдатам.
— Продали и пропили.
Солдат с перевязанной рукой громко говорил обедающим в трактире, никого не стесняясь:
— Продают нас, земляки, вроде бы как картошку на базаре. И пудом и мешками. И оптом и в розницу. В Карпатах заместо снарядов сухарей нам представили. Цельными эшелонами нагнали сухарей. Рази это война? Убивство одно. В наступленье идешь — на троих одна винтовка. Они стреляют, а мы, как дураки, лоб подставляем. Погибла Расея.
* * *Цены на продукты растут, как снежный ком. У булочных с раннего утра выстраиваются очереди. В газетах пишут о голоде в Германии. Ранеными забиты школы и кинематографы. По вечерам улицы тонут в полумраке.
Гуляют прапорщики и гимназистки.
На заводе арестовали литейщика Фомина и двух инструментальщиков.
* * *Жить становится с каждым днем труднее. Наши заработки уже не вызывают удивления у матери.
— Куда они, бумажки-то, — ругается она, — названье одно, что деньги…
Хожу на работу. Дорогой прислушиваюсь, как мерзлая картошка булькает в животе, наполненном водой.
* * *Газеты пишут о беспорядках в Питере.
— Немецкие шпеоны орудуют, — говорит лавочник.
— Шпеоны? — передразнивает Евдоха. — Небось как станет кишка за кишкой гоняться, так почище шпеона заорудуешь.
— То исть? — щурится лавочник. — Как же это я должен понять тебя?
— Как знаешь, так и понимай.
— Смутьян ты, Евдоха… О, господи! — мелко крестится лавочник.
* * *— Зачем она, эта война проклятая?
— Всю Расею испохабили.
— Немцу хорошо воевать. У немца машина, а русский голой пузой лезет.
— Денег-то сколько тратится. Собрать бы такие суммы в одну кучу, так всем бы всего по горло хватило.
— Истребляют народ только — вот тебе и война.
— Дрались бы цари промеж собой, а при чем тут народ? Мы-то за что мучаемся?
— Как собаки народы склещелись. И кто только разливать будет?
— Генералам чины да ордена, а матерям слезы. Офицеру награда, женам — вдовство.
— Эх, был бы я царь, созвал бы я все народы…
— Ну, ну, ты. Царь. Попривяжи язык-то свой…
— Только и жизнь австриякам пленным.
Каждый раз, возвращаясь с работы, я прохожу мимо ресторана «Альпийская роза». Веселый шум и музыка вырываются из дверей. Сквозь стекла окон я вижу голубые мундиры австрийских офицеров. Они проводят дни в веселых беседах, уничтожая слоеные пирожки, кофе, сливки, бисквиты, пирожные.
— Вот дьявол, — качает головою дядя Вася, — денег у них прямо не протолкнешься.
Тут же, за соседними столиками, сидят русские офицеры. Они угощают австрийских офицеров, рассказывают им что-то веселое.
— Тьфу, — плюет озлобленно дядя Вася, — до чего ж это похабно все. Чистая комедия.
* * *Я заболел. Седой врач, осматривая меня, ворчит, дергает скулой, хмурится.
— Что у меня?
Врач смотрит поверх очков, точно козел, приготовившийся бодаться.
— Рабочий?
— Рабочий.
— Бросить надо работать. Газетами торгуй… о победоносной армии… Впрочем, подожди…
Он садится за стол, берет в руки перо.
— Ляжешь в больницу недели на две… Все равно уж теперь…
* * *В больнице я пролежал больше месяца.
Вышел на улицу — не узнать города.
Грязь. Снег лежит горами. Всюду очереди. Многие магазины закрыты на замок. Люди хмуры. Солдаты проходят мимо без песен. Резкая дробь барабанов раскатывается железным горохом.
Холодно.
Неприветливо.
Тоскливо.
Дома у нас сидит дядя Вася. Он молча здоровается со мной, спрашивает о здоровье и, не ожидая моего ответа, говорит:
— Довоевались. Докатились до кромки, едрена корень.
Отец искоса глядит на меня, что-то хочет сказать, но, махнув рукой, повертывается к дяде Васе.
Отец осунулся, оброс бородой, выглядит растерянным, жалким.
— Повеситься… только и остается… Работать-то ты не ходи, — обращается он ко мне, — все равно уж теперь… Бастует завод…
Вечером приходит Финогенов. Он возбужден, говорит быстро, будто горохом сыплет.
— Вот дела-то, а? — кричит Финогенов, переступив порог. — Ну, и наслушался я… И дьявол его знает, откуда появился такой. Маленький, плюгавый, нос вроде пуговицы от портков, а говорит… как река течет. Ага, Ян! Выздоровел уже? С места не сойти… Будто ноги приклеил к полу своим разговором…
— Да ты о чем?
— А про собранье… Кругом заперлись, а полиция барабанится, так не поверишь, все ходуном ходит. Ну и говори-и-ит. Безо всякого. Чешет и чешет. Война, говорит, толстопузым нужна. На народных, грит, костях капиталы наживают. Всего не запомнил, но о… Скажу прямо, будто налил он меня разговором. Каждой косточкой чувствую теперь…
— Америку открыл, — ворчит дядя Вася, — это и без него знаем, что богачи из-за прибылей передрались. Ты бы новенькое что сказал.
— Дык… Вот ведь язык-то у меня деревянный… Конечно, новое он говорил, только рассказать не умею этого.
— Пустое дело, — почесывается отец, — поговорят, поговорят, да опять за старое возьмутся. Первый раз, что ли?
Лавочник встречает меня усмешечкой:
— В шпеоны записался?
— В какие шпеоны?
— Не работаешь, говорю?
— Бастуем!
— Нашли время…
Подумав немного, лавочник спрашивает:
— Чего не поделили опять?
— Там уж знают чего.
— То-то, что знаете… О, господи, владыко живота моего. Совсем народ очумел… Дурьи вы головы. Бараньи. Предателей родины слушаете. Ну, вот они и подведут вас к точке.
