Ручей (СИ) - Пяткина Мари

Павор тоже чувствовал подобное, хоть и думал, что просто психует из-за смещения ручейника и развода, которого всеми силами пытался избегнуть. Как, в каком месте пути Павор, всегда добивавшийся желаемого, стал безвинным страдальцем, которого всеблагой господь почему-то решил не просто испытывать, а с фантазией, присущей лишь ему? Когда закончится чёрная полоса? Сколько Павору ещё терпеть пощёчины судьбины да с оплеухами, о господи? И да, всё началось с побега драной кошки, блудливой драной кошки, у которой было всё на свете, неблагодарной гадины, пригретой на груди. Несомненно, господь хотел от Павора не только терпения, но и решительных действий.

— Пойдёмте глянем, — многозначительно сказал он яйцеголовому, когда буря за окном, наконец, утихла.

Они вышли в жаркую влажную ночь и запах озона. В ответ на человеческие шаги по мокрой траве зажглась подсветка веранды и двора.

Зверь был на месте — куда ему деваться. Глухой железный контейнер, привезённый яйцеголовым и поставленный в дальнем углу двора Павора, блестел в свете фонарей мокрыми боками, с белым номером сухогруза с правой стороны. Внутри возились страшно и глухо.

Юхимович клацнул задвижкой и открыл окошечко, в тот же миг в него с рыком ткнулась оскаленная пасть и оба отскочили, нервно пересмеиваясь. Затем яйцеголовый посветил прямо в морду фонариком, и тварь убралась.

— Она уже не жрёт, — сказал яйцеголовый, заглянув внутрь. — Мясо лежит, гниёт.

Павор и сам слышал зловоние из тесной тюрьмы, ставшей могилой для ксенопантеры.

— Это плохо? — спросил он.

— Это отлично. Потому что означает, что у нас, наконец-то, есть бессмертный зверь.

Светя фонариком, Павор заглянул в окошечко, впрочем, близко не приближался. На все руки мастер приобрёл животное, выросшее в слишком тесном семейном доме, якобы для контактного зоопарка. И в самом деле, иссиня-чёрная кошка с отростками на морде сперва ласкалась, выглядывая наружу, и тянула лапу, словно умоляя выпустить её, затем, отчаявшись, царапала железные стены и орала басом. К счастью, недолго — впрыснутый в миску с водой грибок постепенно сделал её молчаливой.

Она стояла посреди контейнера и била хвостом по бокам, а при виде Павора глухо зарычала. Глаза зверя, ранее янтарные, проросли и пузырились тысячью пушистых стебельков, отчего казалось, что в пустые глазницы вставлены кусочки брокколи.

— Она что-то видит ими? — спросил Павор.

— О, видит грибница прекрасно, и слышит… Она прорастает всю нервную систему…

Яйцеголовый поднял к окошку руку, пошевелил пальцами, зверь гулко ударился грудью в железо и контейнер заходил ходуном, оскаленная пасть мгновенно щёлкнула челюстями рядом, затем адская тварь вновь убралась в темноту и затаилась.

— Я предложил Шульге достойного противника для его мозгоеда, — сказал Юхимович, улыбаясь. — С предсказуемым на сто процентов результатом боя. И он, подлец эдакий, согласился! Кстати, не желаете ли денег поставить? Думаю, не только Шульга сможет нехило поднять…

— Я хочу только справедливого воздаяния, — Павор покачал головой. — Думаю, теперь эта стерва получит, что заслужила.

— Как скажете, я не мыслитель, думайте сами, или пусть лошадь думает, у неё голова большая, но глаза у меня есть, ими я вижу, что уж воздаяние вы точно получите.

Юхимович закрыл окошечко и ввёл код. Двое мужчин пошли назад, в дом, и фонари за их спинам тухли, погружая мир в густую и влажную тьму, такую же глухую как та, что опустилась на их души.

— Может всё-таки поставить денег? — задумчиво произнёс Павор.

— Грех не заработать… — согласился яйцеголовый.

— Вы, как я не раз замечал, реалист.

— Хм, — Юхимович ухмыльнулся. — Не уверен полностью, но кое-какие аксиомы мне, несомненно, известны.

Глава 41. Лана

Если Павор менялся и наглел постепенно, то Алексей изменился слишком резко. Вдруг пропала вся обходительность и та атмосфера флирта, которую чувствовала и сама Лана, и другие обитатели колыбы. Вернулась грубость, словно кто-то в его голове пустил ток, повернув тумблер в положение «хозяин-хам». Лану он больше не звал, сам не приходил, даже в кабинете на ночь не оставался, а уходил через фабрику. Днём, когда Капелька с радостью подбежала к нему с новой деревянной фигуркой, уверенная по прежнему опыту, что сейчас дядя Лёша поглядит, что у неё хорошего, потреплет чёлку или скажет смешное, он глянул мельком и отстранил её со странной гримасой.

— Что-то случилось? Тебя чем-то огорчили? — спросила его Лана, подловив в коридоре у погрузочной.

— Неприятности, — коротко бросил тот, наблюдая за упаковкой выделанных кож и шкур в прорезиненные чехлы.

— Какие? — встревожилась Лана.

— Кума сняли, это хуёво. Я его точки юзал.

— Но я ведь тебя ничем не обидела?

Она пытливо заглядывала ему в лицо, стараясь поймать взгляд, который ещё недавно от неё не отводился, пристальный и такой говорящий, что даже досада возникала. Теперь Лана сама ловила этот взгляд, а он ускользал, будто живая рыба в мокрых руках.

— Хорошая ты баба, Светлана. Только у меня дома такая же. Порезвились, да и будет.

— Такая же, — многозначительно кивнула она, чувствуя, как всё внутри холодеет, будто некий злой шутник высыпал за шиворот пригоршню снега. Правда, от снега не бывает больно.

Лучше бы Лана ничего не спрашивала, а молча приняла финал игры с выражением лица "ну наконец-то, не слишком и надо", либо сказала колкую гадость, но ей словно хотелось причинить себе дополнительную боль, и она продолжала смотреть в лицо человека, к которому успела привязаться, и который теперь отталкивал её, словно провинившуюся собаку, подобно тому, как сама она прогоняла Серого, если тот вредил или навязывался. Только зверя она любила и всегда прощала, а Лёша её не любил и, кажется, больше в ней не нуждался, а уж вины за нею и подавно не было.

— Ну, может трохи с припиздью, — согласился Алексей, — так кто без припизди, может ты? Надо меру знать.

— Ты сделал мне новые документы? — спросила Лана.

— Тебе она не нужны, — как ни в чём не бывало ответил Шульга. — Твой додик просрал последний суд, ты в разводе, права на дочь у тебя. Добби, блядь, свободен.

«Как давно он это узнал? Когда собирался сказать?»

— Прекрасно, — дрожащим голосом сказала Лана. — Отдай нам с ребёнком наши переходные скафандры, плюс мешок и седатив для Серого, и мы с большим удовольствием отсюда уберёмся.

— Не спеши.

Шульга, наконец, посмотрел ей в лицо, прекратив разглядывать погрузчиков и тюки, в его взгляде читалась обнажённая, как тело, неприязнь, и тяжёлая, как свинец, насмешка. Лана ничего не понимала и едва сдерживала слёзы перед фабричными рабочими.

— За тобой должок, — сказал он, — на тебе висят Гардыш и Хлеб.

— Но мой зверь всё это время дрался в твой карман, — едва произнесла она и, наконец, расплакалась, не в силах сдерживаться.

— Ты тоже подсобрала денег да янтаря, — кивнул Шульга. — Нищей не уйдёшь. Олежка, ну ёбана, как ты ставишь?! Погорит пушнина, ёпт!!!

Он подошёл в рабочим, ткнул пальцем в треснутый чехол и заставил сменить, затем вернулся к ней, полоснул глазами по залитому слезами лицу.

— Давай без сцен, — сказал раздражённо. — А если хочешь сцену закатить — то не здесь, люди пялятся.

— Я не хочу сцен, я хочу уйти с колыбы, — рыдала Лана. — А сейчас — особенно.

— Субботний бой — и хоть на все четыре стороны.

— Даёшь слово?

— Бля буду, зуб даю.

Четверг и пятница стали самыми ужасными из дней, которые Лана провела в браконьерском логове. Чувства горькой обиды, униженности, какой-то использованности, разбавлялись неприкрытым злорадством зечки Валентины, снисходительным сочувствием поварихи и даже грубыми знаками внимания со стороны охотников, которые решили, что раз шефу Лана больше не интересна, можно и самим приволокнуться, вдруг чего обвалится. Искренне сопереживала ей, кажется, только певица Катерина.