Мастиф (СИ) - Огнелис Елизавета

— Мужики, вы чего делаете? — громко спросил Шпаков.

Они остановились, смотрели на него с неприязнью, перехватили лопаты.

— Шли бы с начала, зачем поганить-то… — произнес Сергей рассудительно.

Один из мужичков далеко сплюнул, осмотрел Шпакова с головы до ног:

— Чего вылупился? Иди, куда шел.

— Чего, больше всех надо? — поддержала женщина.

Серега нахмурился, он не сомневался в своей силе и правоте, просто хотел помочь другим. Он же их всех положит, одной левой землю жрать заставит…

— Вообще-то, это мое поле, — сказал он, скрывая угрозу, напрягая плечи, готовясь взять за шкирки и поволочь — к концу поля, заставляя выкапывать все, до самого последнего…

— По еб…щу захотел?

— Ваня, дай ему!

— Ты чего, мужик? Ох…ел?

— Да я вас сейчас, — сказал он вполголоса и почувствовал, как сзади ударили — лопатой, лезвием, в шею, почти не больно. Это даже не удар — так, приласкали. Шпак хотел развернуться, но почувствовал, что ноги больше не держат, кромка леса мелькнула перед глазами, а сверху обрушился еще удар — опять лопатой, тяжелые у них лопаты, мать — и еще, и еще…

Сашка въехал на поле, и сразу понял, почуял — не то. Владимирцы стоят, запряжены в старую копалку — ну, Шпак, молодец! — людишки странные копаются, а вон там парочка уж чересчур лопатами машет… И через мгновение догадался, понял, заорал:

— Ребята, окружай! Шпака убивают! Артемич — руль держи! Мать твою в п. ду через жопу!

Выскочил, последние патроны — в воздух, чтобы остановились, чтобы отвлеклись, перестали махать лопатами. Страшно даже подумать — ведь за самый край рукоятки держат, над головой замахиваются, сволочи, деревня, дубье дремучее, так ведь и убить можно. Из кузова горохом посыпались бойцы, — уже бойцы, все знают, все схватывают на лету, — рассыпались, широким полумесяцем — никто не уйдет.

— Гони! Артемич, гони, старая ты калоша, баклажан гребаный…

Двигатель не ревел — он выл, правая педаль до конца в пол, на второй передаче, волны земли расходятся в стороны — только бы успеть! Бросили лопаты, побежали, не уйдут, поздно, сволочье.

— Серега! Шпак! — даже смотреть больно. На голове, сквозь русые волосы — рубленные раны, точно топором, а не лопатой, и не одна, не две — десяток, и в шее — глубокий багровый провал, и спина — словно банку с краской опрокинули.

— Не трогай, не трогай его! — орал Артемич. — Носилки надо! Всем вместе надо. Не трогай!

— Тимур, ко мне! Наиль, сюда! Стачечники, первая бригада, вторая линия, расточка! — орал вне себя Александр.

— Борт руби! Отстреливай его, твою…

Какой борт? О чем они говорят? Что вообще собираются делать?

С грохотом оторвался правый борт грузовика. Это молодцы, хорошо придумали, правильно, умницы.

— Клади его, — десятки рук взяли стодесятикилограмовое тело как игрушку, аккуратно, на одном дыхании положили на старые доски.

— В кузов его, четверо — туда же, — командует Артемич. — Живой он, живой пока… Да погоди ты со своим — гони! Я тихо поеду, ты лучше перекись в аптечке ищи. Мужики, — Артемич кивнул чеченам. — Тут недалеко больница, за леском, я туда не поеду, не довезем мы его. А там даже электричества нет… Рысью туда, реанимационную бригаду — за руки, за ноги, поняли? К дому их ведите. Расточка, Сергей, Тема — с ними пойдете, рожи подходящие. На первой передаче еду. Сашок, Сашка! Скачи домой, прямо на улице ставь столы по пояс, марлю, воду, тазы, зеркало готовь. Быстро, черти! Девок успокой, чтобы не орали!

Старик влез в кабину, мягко завел движок, медленно двинулся по бороздам. Наиль матерился — с чертями, с богами, с матерями и просто так, грязно, желая лишь одного — довезли бы. До больницы точно не довезут. Прав Артемич, там его сейчас только на стол положат и оставят умирать. Не надо быть хирургом, чтобы понять — с таким ранами не живут. И никого не пустят — такое правило. А на улице — другие законы. Сашка каждому дуло к виску приставит — делай, делай хоть что-нибудь! Может, чудо случится, случилось же оно восемь лет назад. Не может быть, чтобы такой бык, «богатырь земли русской», как в шутку называли Шпака, подох как собака, изрубленный лопатами, от рук каких-то пьяниц и воров.

Вспомнив про них, Наиль медленно обернулся. Все стоят здесь, на коленях, под дулами автоматов. Никто не убежал — слишком широко поле, да и под пулями не очень побегаешь.

— Кто? — спросил он полушепотом, страшно, хотя уже чуял, видел по глазам, по движением, по запаху.

— Выходи, — сказал он и ткнул стволом в первого. — Выходите все!

— Пошли, — он взял мужичка за рукав и поволок за собой, а когда тот начал бурчать, отбрыкиваться — ударил автоматом, со всей дури, плашмя, по лицу, разодрав рукоятью нос. Потом взял за шкирку, словно кутенка, потащил, по разрытой земле, спотыкаясь сам — к оврагу.

— За мной, — не оборачиваясь крикнул Наиль.

Противно, паскудно, но надо. Дураков надо убивать, дороги надо чинить, все делать вовремя, стоять до последнего, даже когда чувствуешь, что сил больше нет, даже желания нет, и патронов нет. Не надо учить стадо, не надо читать баранам лекции, все равно не поймут, а если и поймут, то только по-своему, а еще покрутят пальцем у виска: плетью обуха не перешибешь, ветер солому ломит. Да только плети разные бывают, и если ее до космической скорости разогнать — она и танковую броню разрубит, а высохший бамбук тоже солома, и никакой ветер ему не страшен.

— Вы! Четверо! Лежать. Остальные — смотреть! Смотреть, я сказал!

До чего же бестолковые. До чего серые, забитые, потерявшие последние остатки человеческого достоинства, ничего не желающие, даже шевельнуться бояться. Правда, что толпой управлять легче всего. Правда в этих дурных фильмах, в «Списке Шиндлера» и «Скрипаче» и других, многих других… Никто не попытался, никто даже не дернулся во время расстрела, многотысячная толпа боится двух солдат с жалкими «пукалками». Даже когда понимают, что всё — смерть стоит рядом — ничего не делают, а тот, кто прозревает, кто чувствует и понимает — да, только он настоящий человек, способный на действия, способный хоть что-то изменить, хотя бы последние секунды собственной жизни.

— Лежать, тварь, руки по швам, — Наиль вцепился в жидкие волосы, уперся коленом в спину, мягко вытащил нож, дамасская сталь хищно сверкнула кружевами — и с оттягом, резко, контролируя усилие, чтобы не запачкаться — оставил на горле длинную ровную улыбку. Толпа заверещала, завыла по-собачьи, кого-то вырвало, кто-то упал, а татарин уже сидел на следующем, точнее — на следующей… Только последний нашел силы повернутся, пытался перехватить карающую руку — Наиль убил его ударом в грудь. Какой тяжелый день, подумал он. А еще надо будет сбросить их в овраг, спустится, закопать — задали работы, чувырлы. Он скинул последнее тело с обрыва, стараясь, чтобы они лежали кучей.

— Разойдись, — устало сказал Наиль. — Лопату пойду найду. Надо их хоть землей присыпать, не оставлять же…

Сначала Александр бежал, а потом пошел, пусть далекий шум мотора подгонял, бил в спину. Нельзя суетится, нужно поправить одежду, хотя маскхалат все равно висит мешком. Саша зачерпнул дорожной пыли, тщательно растер кровавые пятна, отряхнулся, все на ходу. Поправил ремень автомата, застегнул ножны, подумал даже спрятать в кустах меч — болтается ненужной палкой за спиной, ни разу сегодня не вытащил, самурай доморощенный. Но не выдержал — снова побежал, трусцой, тщательно прогоняя воздух через легкие.

Хорошая жена у Шпака. Толковая, широкоплечая, широкобедрая, под стать богатырю, все понимает, без толку ничего не делает, хотя и ленивая, спать любит, курит, но все же она — доцент, а они всего лишь кандидаты, а Александр даже не закончил, бросил диссертацию и опыты на полдороги. С пятого этажа бросил, вместе с собой… Чудо случилось, истинное чудо, хоть и стращали — ходить будет только под себя, про детей забудь. Но ведь пошел, уже через год пошел, да не куда-нибудь, а на завод, на первичку, железо таскать неподъемное. Не убивает, но делает сильнее — знакомая фраза. Ницше. Павин этому Ницше пулю засадил. Правильно, наверно, сделал.