Мастиф (СИ) - Огнелис Елизавета

Артемич сгреб Александра за грудки, глаза старого наладчика горели недобрым огнем.

— Изменилось, — ответил Саша и отодрал старческие руки от себя. Потом сказал с угрозой:

— Артемич, я тебе что говорил? Сторожи грузовик, не вылазь… А ты что? Я тебе не начальник, чтобы уговаривать да выговорами стращать. Еще раз подведешь — пулю получишь. Кулибин спинозовский, из говна деланный… По коням, ребята…

В дверях он поймал Наиля за рукав:

— Ты зачем это сделал, урод? Я бы сам…

Татарин зарычал от бешенства:

— Слушай меня. Ты мне не мешай. Взял соху — не говори «не могу».

Вырвался, пошел дальше, только кинул через плечо:

— Я, Сашок, хочу, чтобы у тебя руки чистыми остались…

Еще один философ, мать его так и эдак…

Глава 21

В «Агробанк» они ворвались страшно. Орали изо всех сил, свистели, били стекла, с жестким матом рвали все на пути, и не экономили патроны. Охрана, наверно, даже не поняла, что произошло.

— Быстрей! — орал Александр, понимая, что надо еще быстрей, пусть не успеют опомниться, пусть не поймут — что случилось… Дверь с ноги — очередь в очкарика за столом, очередь в девчонку — под столом. Странно, ведь ни один компьютер не работает — чего они здесь собрались, паучье племя? Видно, ждали, мозговали, пытались приспособиться. Упыри, а не люди.

Сапогом в спину, сбил с ног, ствол к башке — мозги на полу.

— Ищите начальника! — заорал Саша.

Одна из дверей закрыта. Написано «Директор».

— Здесь, тварь, — осклабился Наиль. — Затаился, падла. Живым?

Саша прицелился в замок.

— Рикошет, — предупредил татарин.

Поздно, раньше надо было думать.

Замок после трех выстрелов разворотило, но дверь держалась, и Сашка, ощерясь, всадил очередь в косяк. Пыль скрипит на зубах — стальная махина поддалась, Денис — укладчик вырвал ей железные зубы, с громом распахнул. Здесь, здесь директор! Высокого крупного человека в зеленом костюме-тройке схватили, вывернули руки, повели в коридор, не слушая что говорит, пьяные от крови. Поставили на колени, лицом к стене.

— Погоди, дай я, — сказал Александр. Шум уже утих, лишь в конце коридора, в какой-то из комнат переворачивали столы и били оргтехнику.

— Привет, — сказал Саша. — Повернись. Помнишь меня? Ну и черт с тобой, запомни лучше, что я скажу.

Если начал — доводи до конца, не разгильдяйствуй, не разглагольствуй — говорил внутренний голос. Нельзя — упрямился разум. Я же плохой, я же убийца, палач, сверхчеловек без разума. А они, те, кого предстоит убить — считают себя хорошими, добрыми, справедливыми, умными, белыми и пушистыми. Вот поэтому плохие парни во всех фильмах объясняют им, божьим одуванчикам — за что они должны умереть. Вот Александр знает, за что готов умереть. А эти — не знают, даже не догадываются. А казалось бы — чего проще? Ведь Саша готов жизнь отдать за свою семью, за жену и дочь, за друзей, за самого себя, наконец. И если кто-то или что-то угрожает тебе — напади первым, устрани опасность. Если кто-то хочет выгнать твою семью из дома — убей его. Хочет отобрать заработанные деньги — убей. Хочет, чтобы ты сидел в тюрьме — убей всех, как можно быстрей, пока они не добрались до тебя, будь сильней, быстрей, жестче. Остальные — слизняки, отравляют тебя, опутывают словами, моралью, законом, сажают на цепь, хотят, чтобы служил. Но ты — не собака, чтобы служить. Ты — человек.

— Встань, — приказал Александр.

Ух ты, какой здоровый! Выше Шпакова, шире в плечах, да только вот Андрюха все равно весит больше, потому что в Шпаке — сила, а в этом — просто видимость.

— Сколько ты весишь? — спросил Саша и заметил недоумение в глазах жертвы.

— Сколько весишь? — внешне спокойно, но на грани с бешенством повторил он вопрос.

— Девяносто восемь…

Не ошибся. Не человек — просто оболочка, похожая на человека.

— Слушай, что я скажу. Я слышал, читал, мне говорили… Банки — это хорошо. Банк — это быстрые деньги. Банк — это кредиты, проценты, надежно, мать-перемать, как в банке. Все замечательно, все довольны. Да только не сходится. Пока работал на заводе, получал гроши — я не знал вас. А потом решил — хватит с меня. Вот этими руками — построил дом, мастерил мебель, пахал землю. Работал на себя, что зарабатывал — отдавал таким же трудягам — пусть даже в садик, в больницу. И вот, узнаю, что я кому-то чего-то должен. Кому, за что? Не знаю. Не понимаю, — Саша старался говорить четко, внятно, без мата. Раз пришло время — он тоже станет философом.

— И тогда пошел к вам. Клялся, умолял, выпросил деньги — но не просто так. Трактора, моими руками собранные, дом наш, земля наша — и в секунду вашим оказалось. И требуете — еще и еще. Не хочу понимать! Когда работал на других — имел гроши. Стал работать на себя — ничего не имею, зато должен всем. Как так получилось, почему? Думаешь, я за ответом пришел?

Директор смотрел сверху вниз. Он уже надеялся. Если сразу не убили, значит и потом — не посмеют, испугаются, ведь его отец — прокурор района, брат — депутат…

— Нет, не за ответом. Я долг отдавать пришел. Но денег у меня нет, напрасно думаешь. Я ведь крестьянин, мои деньги — земля, урожай, плуг. А вам же это не нужно. Вы же присосались к нам как упыри, требуете исправно, сил больше нет терпеть, хотите весь пирог съесть, все под себя подмять, ни копейки мимо кассы. А вот нет у меня копеек. Зато смотри, что есть…

Саша передернул затвор. Блестящий патрон покатился с легким звоном по паркету.

— Вот, что у меня осталось, — пошипел Александр. — Вот она, моя плата.

Он подошел к мужчине сбоку, попробовал дотянуться до уха — не смог, высоко. Тогда ударил под колени, заставил опуститься, отомкнул магазин, вставил патрон — перед глазами, чтобы видел — снова передернул затвор.

— Мы как псы на цепи, — зашептал он в ухо с синими прожилками. — Нас же со всех сторон — бьют, чтобы служили лучше. Только одни ломаются, другие сгибаются, а я вот с цепи сорвался. Как же я вас, хозяев, боюсь и ненавижу. Злоба лютая, невыносимая. Пес не умеет говорить. А я вот скажу, я умею. Сам себе. Для себя. Одно слово.

— Фас! — крикнул Саша и выстрелил.

Отвернулся и добавил — спокойно, словами завершая хорошо сделанную работу:

— Разбить здесь все. Сжечь дотла. На сегодня — хватит.

До чего же хорошо на улице! Тепло, солнце, живи — не хочу, радуйся каждой прожитой секунде. Не надо никуда идти, делать не нужную работу, никому не должен, ни за что не отвечаешь. Только за себя самого — это уже громадная ответственность, и вряд ли кто-то сможет нести больше. Вырвался таки, сумел, не струсил — из болота, с цепи, прорвал паутину. Он теперь большая муха, даже не муха — оса, безжалостная, с тонким гладким жалом. Повезло ведь, просто повезло — с грузовиком, с автоматами, с друзьями — и разве такое везение можно упускать? Надо хватать удачу за хвост, пусть ощерится клыками, ты уже не боишься. Не надо вскакивать на подножку уходящего поезда — надо останавливать весь состав.

— Шпаков, верно, уже все поле перепахал, — сказал Наиль, кашляя от дыма. — Мы ему грузовик через час обещали. А сейчас сколько? Кощей, сколько времени?

— Полпервого.

— На поле поедем. Потом пожрем, — решил Александр.

Серега вышел на поле и с удовольствием увидел, что не все уехали на грузовике с Сашей. Кое-кто остался, вышел в поле — с лопатами, с тачками, высятся тут и там мешки. Единственное, что не понравилось — многие слишком далеко от того места, где вчера закончилась работа. Две парочки аж на середину убежали. Шпак смотрел из-под ладони — солнце стояло высоко, наверно уже час времени, к обеду.

Но что это? Куда они так бегут, словно воры? Ведь разрешили же, сказали — на всех хватит, зачем спешка? Сергей оставил упряжку у крайней борозды, сам пошел к людям. На него озирались угрюмо, чуть ли не со злобой. Старухи какие-то, молодежь поплевывает семечки, рожи испитые. Он постоял и пошел дальше — к четверке посередине поля, с возрастающим недоумением ступая по покореженной земле. Потом он догадался, что пришедшие сегодня воровать копают не все кусты, а мелкую картошку отбрасывают, это понятно. Но зачем выкидывать большую? Плохо лежать будет? Но это же не скороспелка, не Бородянская какая-нибудь, а самая настоящая Невская, с синевой в кожуре, с яркими глазками, и лежать будет долго, если нормально перебрать. Две пожилые женщины, два серых мужичка — идут, даже не выкапывают, а выдергивают ботву из сыпучей земли, берут один куст через десять.