На острие ножа - Блэкмен Мэлори
— В каком смысле? — нахмурилась я.
— В таком, что Калли совсем крошка и ей нужна мать.
— Но я же здесь! — закричала я. — Раза два уходила репетировать и один раз, в субботу, выступать — а все остальное время я с ней!
Мэгги помолчала.
— Сеффи, тебе явно нужно с кем-то поругаться, но это буду не я.
— Я бы не стала ссориться с вами, Мэгги. В конце концов, тогда у вас появится повод выставить меня вон — как у Каллума.
Мэгги вручила мне Роуз и холодно процедила:
— Мне надо в магазин.
Наша первая крупная ссора.
Мэгги не было несколько часов, а когда она наконец вернулась, то разложила покупки и снова ушла. Я весь день была одна с Роуз. Я положила ее в обшарпанную коляску, которую купила на барахолке, и пошла гулять. На этот раз я внимательно присматривалась к окружению. В детстве я сто раз была в гостях у Каллума в Медоувью, но тогда мир был прекрасен, как и всё и вся в нем. Тогда я видела только плакатно-синее небо, солнечных зайчиков на зеленой листве и улыбку на каждом лице.
Но теперь я стала старше.
А Медоувью перестал быть прекрасным. Плитки на тротуаре были битые, неровные, растрескавшиеся. Везти по ним коляску с Роуз было словно маневрировать по полосе препятствий. Я вышла гулять в туфлях на четырехсантиметровых каблуках. Все Нули в нашем районе носили кроссовки. Теперь я понимала почему. Тротуар был сплошь усеян высохшей жвачкой, местами такой древней, что она была совсем втоптана в мостовую. Пяти минут не проходило, чтобы мимо не мелькали с мигалками то полиция, то скорая помощь. Деревья попадались редко, и вокруг корней у них были не земля или трава, а бетон или стальные решетки. Вид у всех прохожих был смертельно усталый.
И никто не улыбался.
Я катила Роуз в ее коляске и невольно замечала, какие взгляды на нас бросают. Некоторые Нули при виде нас оборачивались. Одна высокая женщина-Нуль лет, наверное, тридцати пяти, с черными волосами и темными глазами, даже повернулась и пошла за мной. Я нутром чуяла, что она у меня за спиной. Какое-то шестое чувство, вроде внутреннего радара, било меня по нервам. Когда я сосредоточилась на том, что происходит снаружи, а не внутри, меня окружил пузырь неподвижности. Словно весь мир замедлился, чтобы дать мне возможность все подробно рассмотреть. За две-три машины от меня раздался гудок. Кто-то перебежал дорогу, едва увернулся от машины, потом остановился и пропустил еще одну, прежде чем попытать удачи и добраться до противоположной стороны улицы. Где-то вдали неумолчно жужжала пневматическая дрель.
А та женщина все преследовала меня. И приближалась. Я глубоко вздохнула и повернулась лицом к ней, встала между ней и своим ребенком, сжимая одной рукой ручку коляски, и спросила воинственно:
— Чем могу быть полезна?
— Извините, вы… вы случайно не Персефона Хэндли?
Хэдли, угрюмо поправила я про себя, но мне хватило ума промолчать.
— Это ведь вы, да? — Она пристально смотрела на меня. Шагнула ближе. Я попятилась.
Опять начинается, подумала я, похолодев.
Почему, ну почему все думают, что, раз про меня написали в газетах, они имеют право останавливать меня на улице и оскорблять? Когда я была беременна, одна женщина даже влепила мне пощечину, назвала изменницей и заявила, что я «все это заслужила» — что бы это ни значило. Но эта незнакомка широко улыбнулась, решив, будто молчание — знак согласия.
— Можно вам кое-что сказать?
— Ну если иначе никак… — Я приготовилась к худшему.
— Я просто хотела сказать: вы молодчина!
— Что, простите?
— Вы молодчина, — повторила она.
И тут все ее лицо залилось краской. Она повернулась и едва не упала — от смущения ей не терпелось удрать. Я в полном изумлении глядела в ее быстро удалявшуюся спину. Ее слова дошли до меня не сразу. Я хотела окликнуть ее, но она была уже далеко, не докричаться. Тогда я улыбнулась и прошептала себе под нос: «Спасибо». А потом двинулась себе дальше, по-прежнему недоумевая — не только из-за того, что она сказала, но и из-за того, что я изначально предположила, будто это она себя накручивает, чтобы сказать мне какую-нибудь гадость. Когда я успела научиться настолько не доверять людям? Поравнявшись со следующей прохожей, я улыбнулась ей. А она посмотрела сначала на Роуз, потом на меня — и наградила меня таким гнусным взглядом, каких я не ловила, наверное, с самого… утра. Я украдкой вздохнула. Нет, не стоит больше улыбаться. Не стоит перехватывать взгляды. Надо мне быть самой по себе, вот в чем дело. Когда говорят, что человек взрослеет, это просто интеллигентный способ сказать, что он стал более замкнутым и циничным.
Минут через сорок мы двинулись домой. И едва я вставила ключ в замок, Роуз решила, что сейчас самое время заорать как резаная. Я покормила ее, переодела, положила в кроватку, но она все орала не переставая. Мэгги говорила, что можно оставлять ее поплакать в кроватке, но через полчаса я поняла, что больше не могу слушать ее вопли. Я взяла ее на руки, погладила по спинке.
Это не помогло, и я пошептала ей на ухо.
А потом посмотрела на нее. Посмотрела как следует, наверное, впервые с тех пор, как прочитала письмо ее отца. И только когда я взглянула ей в глаза, чтобы она могла ответить мне таким же прямым взглядом, она перестала плакать. Только тогда.
Я сидела и держала ее на руках еще долго после того, как она уснула. Глаза у нее до сих пор были глубокого темно-синего цвета. А я и не замечала. Волосы уже успели отрасти с рождения, и она стала плотненькая и толстенькая, как и положено. Вон сколько веса набрала и росла словно бы на глазах.
Кому об этом рассказать?
Мне было ужасно одиноко. Словно бы одиночество текло у меня по жилам вместо крови. В конце концов я положила Роуз в кроватку. Когда я смотрела на нее, а она на меня, было легко забыть обо всем. Но теперь, когда мы были порознь, стало так же легко всё вспомнить. Мне надо было подумать — вдали от Роуз, вдали от всего, что отвлекало меня. Я решила принять ванну, чтобы успокоиться и все взвесить. Мне нужно было много чего передумать. Мэгги вернулась домой и пошла прямиком к себе в комнату, так что я осталась одна.
Я лежала в глубокой теплой ванне, благоухавшей лавандой, и знала, что мне никто не помешает. Мэгги еще злилась на меня, это было очевидно. Ладно, дело ее. Мне надо было подумать, что теперь делать. Но я впервые за долгое время так расслабилась, что было трудно думать о чем бы то ни было. Я мягко покачала бедрами, чтобы вода прокатилась волной по груди и животу. Это так успокаивало. Я закрыла глаза, откинула голову. И все двигала бедрами туда-сюда, мягко, медленно, чтобы вода лизала тело. Мысленно я унеслась на золотые пляжи, усеянные гладким плавником, в весенний Праздничный парк, где в воздухе разливался аромат свежевскопанной земли и многочисленных полевых цветов, в те полные блаженного неведения воскресные утра в детстве, когда лежишь, свернувшись под одеялом, с интересной книжкой. Я все опускалась в теплую воду, собирая все хорошие воспоминания, какие только могла. И вот я уже очутилась в холодном доме где-то посреди темного безымянного леса.
С Каллумом.
И он целовал меня.
Ласкал меня.
Вот он уже на мне.
Вот он во мне.
«Я люблю тебя, Сеффи», — шепчет он, прикасаясь губами к моим губам.
Мне не хватает дыхания, я слишком охвачена эмоциями, чтобы ответить. Я вцепляюсь в него, стискиваю в объятиях, я так его люблю, что вот-вот умру от этого. Слышит ли он мои обрывочные мысли? Или просто читает в глазах, что я думаю? Один его взгляд — и я растворяюсь. Одно его прикосновение — и я пропадаю в нем. Унеси меня прочь. Твои руки такие горячие — каждая ласка обжигает. Только не переставай ласкать меня. Не переставай любить.
Ох, Каллум, я так тебя люблю. Что же ты со мной делаешь… Кровь моя полыхает. Каждый поцелуй, каждое касание отнимают у меня кусочек сердца, клочок души. Больше нет ни меня, ни тебя. Только мы — едины. Я возвращаю твой поцелуй, наши губы прижимаются друг к другу все плотнее, плотнее, и вот нам уже нечем дышать, и я уже не знаю, где кончаюсь я и где начинаешься ты. Мы растворились в мечте, мы возносимся все выше и выше — и вот касаемся неба. Стучим в небесные врата.
