Гидра - Максим Ахмадович Кабир
– Что за книга?
– Неважно. – Енин посмотрел на дверь.
– Полагаю, речь идет о тайных знаниях? После Сдвига на них помешались.
– Откуда вы?..
– Обычная догадка. Нечто столь ценное, чтобы лишиться продуктов…
– Вы правы, – вздохнул Енин. Смутно знакомому мужчине хотелось доверять.
– Чем же вам помочь? Карточек у меня нет, еды тоже. – Михаил Алексеевич прижал указательный палец к губам. Енина осенило.
– Я вас знаю. Видел ваше фото в папином журнале. Там вы молодой, с бородкой и усами. – Енин порылся в памяти. – Вы – Кузмин. Поэт.
– Вы меня разоблачили! – поднял руки Михаил Алексеевич. – А что до молодости – мне кажется, я всегда был старым и больным.
– Почему «капитан»?
– Что?
– На улице вы назвали меня «капитаном».
– О! Просто образ. На этом пепелище вы напомнили мне капитана, потерявшего в буре корабль.
– Корабль дураков… – пробормотал Енин.
Вновь Кузмин пристально на него посмотрел.
– Совершенно случайно у меня с собой есть книга. Вещь необыкновенной силы.
– Правда? – Енин спохватился. – У меня слишком мало карточек.
– Я привык голодать, – отмахнулся Кузмин. – А кирпичного чая и дров хватит на какое-то время. – Он прошелся к столу и вытащил из портфеля тонкую книжку в бежевой обложке. Обложка выглядела совсем новой. – Это подарок.
Енин принял книгу и не сумел скрыть разочарования.
– Осип Мандельштам… Это же просто стихи.
– Мандельштам не пишет просто стихов, – возразил Кузмин с хитрой улыбкой. – Запомните, капитан. Это – тайные знания, слова, сложенные в особом порядке, и если что-то может противостоять хаосу, то только поэзия.
– Спасибо… – Енин допил чай и встал. – Мне пора домой.
– Прощайте, капитан. Не забудьте о том, что я сказал.
Енин кивнул и двинулся к выходу.
– Я понял! – воскликнул Кузмин. – Ваша фамилия – Ульяно?
– Нет, – засмеялся Енин и вышел на улицу. Ветер утих. Енин прижал к груди книгу, и стихи сами протекли в его сердце сквозь тужурку.
Сусальным золотом горят
В лесах рождественские елки;
В кустах игрушечные волки
Глазами страшными глядят.
Енин увидел сквозь фабричный забор, сквозь девятнадцатый год котлован и высохшего высокого старика, стоящего над бездной.
«Это я».
Липкие капли дождя застучали по голове.
Внутри Енина распахнулась дверца, пустота грудной клетки казалась горнилом. Енин положил туда книгу.
В сознании минутной силы,
В забвении печальной смерти.
Высокий человек на платформе открыл глаза. Черная сила, захватившая его разум, сопротивлялась мятежу. Норовила утянуть обратно, в морок, во тьму.
Воздух пасмурный влажен и гулок;
Хорошо и нестрашно в лесу.
Легкий крест одиноких прогулок
Я покорно опять понесу.
Черное отступило. Человек вспомнил свое имя. Как Ленин без одной буквы.
Не Ленн, не Лнин, не Лени и не Ульяно.
Енин. Капитан Енин. Я больше не раб.
Дождь барабанил по платформе. Енин увидел рядом с собой одурманенного Ярцева, подонка Золотарева и какую-то коленопреклоненную девушку в вымокшем платье. Золотарев приставил нож к горлу девушки. Внизу бурлила река и гигантское лицо поднималось из глинистого склона котлована, но Енин не хотел с этим разбираться. В его груди ветер перелистывал страницы волшебной книги.
Есть обитаемая духом
Свобода – избранных удел…
Енин вынул пистолет. Ярцев обернулся. Енин выстрелил ему в голову. Глаз начальника конторы лопнул, из затылка брызнули мозги, тело покачнулось и рухнуло мешком в пропасть.
– Свободен.
Енин прицелился в Золотарева. Тот смотрел на бывшего раба, приоткрыв изумленно рот.
– Немедленно…
Енин выстрелил, и Золотарев упал на платформу. Девушка нырнула под поручень и прыгнула в пропасть. Счастливого пути.
Вбивайте крепче сваи,
Стучите, молотки,
О деревянном рае,
Где вещи так легки!
Енин приставил горячее дуло к виску и освободился.
Глава 40
За годы кинокарьеры у Гали не было ни одной сцены, в которой она бы плавала. Кажется, самая очевидная роль для актрисы с генами амфибии. В единственном «морском» фильме, «Двадцать тысяч лье под водой», она ждала супруга, профессора Аронакса, на суше, а в «Тиаре для пролетариата» купание оставалось за кадром, демонстрируя зрителю бредущую по отмели героиню. Шесть секунд, принесшие Гале почитание одной части аудитории и зависть второй. Отстаивая художественную необходимость сцены, режиссер кричал на цензора: «У Довженко Максимова в полный рост голая, и ему можно, а у меня Печорская в купальнике, и мне нельзя?»
Нет, Галю не снимали плывущей. Досадное упущение. В Одессе в свободное от учебы время она носилась за стайками рыб, представляла себя русалочкой из жуткой сказки Андерсена, а позже – чемпионкой СССР Капитолиной Васильевой. Когда заканчивался курортный сезон и пляжи пустели, Галя одна резвилась в холодных волнах, закаляя организм. Прыгала со скал, таких высоких, что мальчишки обходили их стороной. Но в спортивной секции надолго не задержалась. Спустя месяц сбежала от насмешек, подножек в душевой и от тренера, раздевающего взглядом не по возрасту развитую фигуру подопечной. Один черт полукровкам путь на чемпионат по плаванию, тем более на Олимпиаду, официально был заказан. Какая тут конкуренция?
Шагнув с платформы, Галя успела представить Черное море, омывающее скалы, и себя, юную и храбрую. Потом любые мысли вышибло из головы. Подол сорочки взмыл, залепив лицо, никакой цензор не пропустил бы. Полет длился мгновения. Дождь, прожектора, яма. И чувство, что очутилась меж жерновов.
Падая, Галя сомкнула бедра и выгнула позвоночник, исключив переворот и сопутствующее неудачным ныркам превращение водной глади в смертельный плац. Войдя в воду, раскинула ноги, а руки опустила вдоль живота, но продолжала погружаться.
Не лучше ли было умереть сразу, разбиться? Галя шла на дно, и озеро, холодное у поверхности, становилось ледяным, словно внизу работали морозильники. Галя отвыкла от октябрьских купаний. Она потянула путы, но запястья были скреплены намертво. Сорочка плавала, скомкавшись под мышками. Холод обжигал. Галя выпучила глаза. Направленный в застойное озеро прожектор разгонял мрак, достигая подводных дюн, усыпанных досками и чурбаками. В мути кружился мусор, щепа. Дно изъязвили кратеры. Галя коснулась пятками грунта, встала, как некая статуя из затопленного города. Раздутые щеки. Пузырьки, устремляющиеся к свету. Обязана была присутствовать и паника, но родная стихия, воплощенная в этом отстойнике, принесла странное успокоение.
Галя оттолкнулась и попробовала плыть баттерфляем, без рук, совершая волнообразные движения тазом и ногами. Ничего не вышло, грунт поманил, Галя осела на колючие камни боком. Кислород уходил из легких. Она смотрела перед
