Сказка о спящем красавце, или Леськино счастье - Юлия Цыпленкова
Нос-то задрала, да так в город и въехала. Стражи мне вслед обернулись. Чалую признали, а меня – нет. Во, как. Я им только важно и кивнула. Да еще сказала:
– Чего рты раззявили, охальники? Я вам!
Вот после этого и воскликнули:
– Госпожа Лесовика, ты ли это? Не кобыла б твоя, и вовсе бы не признали.
Вот охламоны воротные. Лошадиная морда им родней моей, выходит. Вот точно по ветру развею… потом. Сейчас некогда. За пряниками мне надо. Ну и поехала, стало быть, дальше. Правлю лошадкой моей, да к базару кружным путем еду. Княжьи-то хоромы в стороне стоят, а я всё одно мимо них направилась.
Цокает копытами Чалая, а у меня сердечко в груди набатом бьет, топот конский заглушает. Гляжу на ворота резные, вдруг князь покажется? Только так его и не увидела. Еще горше вдруг стало, будто и не веселая ехала. Так тяжко и вздохнула. Думаю, может к воеводе заглянуть? Вдруг у него ко мне дело есть какое? А там, глядишь, и Велеслав покажется. Скажу ему, что не злюсь больше, глядишь, опять в гости зайдет. Да так и не заехала. Боязно. А еще гордость заела. Буду я еще князя высматривать, да первой ему в ножки кланяться. Сам сказал, что не нужна я ему. Вот и он мне ненадобен.
Ну и поехала дальше, только разков пять всего назад обернулась. Так до базара и доехала – злю-уща-ая, хоть свечи об меня зажигай – враз вспыхнут и оплавятся. Попался бы на глаза Велеслав, ой и отвела бы душеньку. Да только не видать соколика, совсем, видать, обиделся. А на других людей кидаться не стала, их пока винить не в чем.
Оставила я Чалую, а сама с телеги слезла и по базару побрела. Дошла я до пряников, а они меня и не радуют. Вот до чего меня князь довел, даже лакомство любимое на меня не глядит. Ну и я на него. Так мимо и прошла. Иду, на людей посматриваю. Думаю, хоть поглазею, а там, может, и веселей станет. И мимо скоморохов потешных прошла, и мимо медведя ученого, а радости всё нет. Взяла петушка на палочке, в рот засунула и дальше бреду, сладости не чувствую.
А навстречу мне мужик хмурый идет, на людей бранится. Пригляделась, а то воевода! Сама не заметила, как шаг прибавила, да так перед ним и встала, дороги не даю. Он меня взглядом окинул и говорит:
– Уйди с дороги, красавица, я сейчас и худое сделать могу.
– Попробуй, – отвечаю. – Потом поглядим, кому хуже будет.
Осмотрел меня вновь воевода, да так гляделки свои и растопырил:
– Лесовика Берендеевна? – спрашивает. – Вот уж чудо-чудное, и не признать тебя сразу.
– Всегда такой была, – ворчу я, а сама на него смотрю, жду – а вдруг про Велеслава скажет.
Только Никуша опять нахмурился и меня рукой с дороги отодвинул. А я так и растерялась. И чего это такое? Будто от комара какого отмахнулся, спасибо, что не прихлопнул. Не вытерпела я такого, догнала и опять дорогу заступила:
– Ты чего это? – говорю – Или совсем смерти не боишься?
– А чего ее бояться, коли жизнь не мила? – отвечает воевода, а у меня вдруг сердце так и ухнуло.
– Неужто опять с князем беда?
Спросила, а сама ладонь к груди прижала. Смотрю на воеводу, а он голову повернул, да взглядом будто камнем придавил.
– Тебе что за дело? – спрашивает. – Идешь себе и иди дальше. Еще про князя спрашивает.
– На то язык и дан, чтобы спрашивать, – говорю. – А ты, коль спросили, ответь, сделай милость.
Подбоченился воевода да глаз прищурил:
– И чего это тебе вдруг князь понадобился? То из леса гнала, а теперь с души про него сказ тянешь?
А я руки на груди сложила и отвечаю важно:
– Хочу гоню, хочу спрашиваю, тебе какое дело?
– Нет мне дела, ступай себе дальше.
Сказал Никуша да и обошел меня, будто столб какой. Я еще чуточку нос позадирала, да и за ним кинулась. Дорогу опять заступила, да руки в бока уперла:
– А ну говори, негодник, что с князем случилось! – а сама глазами сверкаю, они уж уголечками горят.
И страшно мне так, что душа обмирает. Да не воеводу грозного боюсь, а того, что он скажет. Забилось сердечко птичкой пойманной. На воеводу смотрю, а сама глаза синие вижу, да улыбку веселую. А в ушах-то только и слышу: «Лесенька…». Ох, ты ж друг мой единственный – сердцу радость, что ж за беда с тобой опять приключилась? А я сижу в лесу своем вся важная, как ты хотел, и ничегошеньки не знаю. И некому тебя от горести защитить, некому кручину поганую рукой отвести. Охо-хонюшки…
А воевода глядит на меня, глаз не сводит. После усмехнулся да вдруг и смилостивился, даже ликом посветлел.
– Жив наш князь, – отвечает, – да только здоров ли?
– Говори, супостат! – вскрикнула я и кулаками потрясла. – Я ж тебе глаза твои бесстыжие выцарапаю! Говори, не томи душеньку!
– Ох и горяча ты, госпожа Лесовика, – покачал головой Никуша. – Слова не дала вставить, сразу грозить начала. Идем-ка со мной, кудесница, а я тебе всё по дороге расскажу.
Кивнула я и больше слова не сказала, только слушала. А воевода свой сказ и повел:
– Как вышел из лесу князюшка наш, так мрачней тучи сделался. Сел на коня, слова никому не сказал, а как с места тронулся, так назад взгляд и бросил. А в глазах тоска такая, будто душу вынули. Подъехал я к батюшке, да спросил, что приключилось-то? Всегда ж солнышком ясным сиял, как из лесу выйдет, а в тот день, что покойник живой. Ну, спросил я, значится, а он и ответил: «Душу мне девка лесная выпила. Без нее, говорит, свет не мил, а с ней не судьба быть, видно. Лучше б уж вовсе не являлась, сейчас бы и горя не знал. Ни горя, ни радости, ни того, как сердце кровью плачет».
Говорю ему, мол, что ж ты, князюшка, убиваешься? Почто кручинишься? Коль поссорились, так и помиритесь – дело-то молодое. А он мне и отвечает: «Нет, Никуша, не пойду я в лес больше. Я так
