Монах Ордена феникса - Александр Васильевич Новиков
И снова красное железо прикоснулось к белому животу, оставив на память чёрный, вздувшийся гноем поцелуй.
–Ну!!!
– Пламя, Кариизий придет, он уже у порога… Сарамон здесь…
– Ваше высокопреосвященство, это бессмысленно, он свихнулся, он не подпишет признательную.
Это вякнул один из священников.
– Нужно выбить из него признание, пока не очнулся король – сказал Бурлидо. – Крепко держится, гад видимо, огонь на него не действует. Ломайте кости.
– Ваше высокопреосвященство, – в камеру вбежал кто то, кто не привык бегать, и теперь тяжело дышал от нагрузки, зато умел пресмыкаться, одной даже интонацией голоса, и теперь делал это мастерски. – Его величество очнулся.
– Черт, – выругался епископ, – не успели. Если бы он признался в ереси, его бы точно отправили на костер. А теперь…
–А теперь он все расскажет королю, и его величество будет в ярости, раз мы судили спасителя королевской семьи без его ведома.
– Не расскажет. Этот монах спятил, отвяжите его.
– Что было в той сумке, что за травы? – спросил Бурлидо одного из своих помощников.
– Мускусиада, гексаметан, анаэстэда зеленая, голубика, черника – все травы из леса.
– Королева хочет представит его посланником божьим, ангелом спасителем королевской семьи, упавшим с небес. Этот ублюдок поставит под угрозу всю нашу церковь, всю мою власть… Отвязывайте его и тащите в его покои.
– Альфонсо лежал на животе, на огромной кровати в королевском дворце, предоставив свою обожженную спину и пятки ласкам летнего ветерка, залетающего из открытого окна проведать больного. Проведать больного прилетали и мухи, которые беззаботно и безнаказанно лазили по всему телу и надоедливо жужжали, чем сильно досаждали больному. Альфонсо лежал, стараясь не шевелиться -каждое движение причиняло боль, не соизмеримую с необходимостью двигаться, хотя тело и чесалось, невыносимо от мух, жары и ожогов.
На спине лежали мокрые, а самое приятное, холодные тряпки, которые ненадолго, но уменьшали зудяще – жгучую боль, ставшую до тошноты надоедливой и мучительной. Когда тряпки нагревались, снова начинало жечь спину и тогда Альфонсо тихо орал:
– Гнилуха!! Гниль!! Где ты, ведьмино отродье!!
Прибегала девушка, осчастливленная честью ухаживать за капризный монахом, и бегать с мокрыми тряпками по жаре каждые пять минут к колодцу, извиняясь за то, что что долго бегала, задыхаясь лепетала оправдания тоненьким голоском, кланялась, наверное – Альфонсо этого не видел, но все равно ему было приятно. Приятно было чувствовать себя выше другого человека, готового служить, безропотно выслушивать оскорбления, благодарно хлопать глазами, если их не было, угадывать желание, или подстраиваться под настроение. У волков тоже была строгая иерархичность, но там вожаком в стае был самый сильный волк, и он не требовал себе служить, он просто съедал лучшие куски мяса и забирал лучших самок.
Рабство – великое изобретение человечества, – думал Альфонсо, после речи, колеса и стекла.Если, конечно, раб не ты, а кто нибудь другой. И он наслаждался этим изобретение во всю, находя удовольствие в том, чтобы недовольно кричать на весь дворец:
– Ну осторожнее, курица криворукая, больно же! – когда несчастная снимала со спины тряпки и укладывала новые, только остуженные в колодце, хотя прикосновения ее рук были не чувствительнее упавшего лепестка ромашки.
– Простите, святой отец, – чуть не плача говорила Гнилушка, невольно, по незнанию, причислив простого монаха к лику святых.
Как и во всех остальных странах, имя ребенку при рождении выбирал писарь, который и выдавал новорожденному ребенку дощечку, с выцарапанным на ней именем, датой рождения, титул, если таковой имелся. Детишкам, которым посчастливилось родиться в богатой семье, торжественно дарили золотую табличку, присваивая имя, за которое родители щедро заплатили, и потом статус человека можно было узнать по имени. Бедным же семьям писарь «дарил» те имена, на которые ему хватало фантазии, вот и ходили по свету «жирные коровы», «пердуны», «склизкие выкидыши» и прочие творения богатой фантазии писаря. Так что, можно сказать, Гнилушке еще повезло с именем.
– Гнилушка!! – закричал Альфонсо, едва девка убежала снова мочить тряпки. От вынужденной неподвижности ломило все тело, мокрая, липкая простыня противно хлюпала при дыхании, к тому же было скучно, а всем известно, что унижение того, кто не может ответить, лучшее лекарство от скуки. Хотелось на кого то поорать, и раболепная Гнилушка была для этих целей идеальна.
– Где ты, срамная баба?
Послышался шелест платья, торопливые, легкие шаги, призрачное дуновение ветерка оповестило о присутствии еще кого -то в комнате.
– Где тебя черти носят, чучундра?! – Я тебя что, полдня кликать буду? Вазу мне ночную принеси, дела у меня появились…
– Простите, я… – услышал Альфонсо голос где то возле окончания своих ног и поперхнулся.
– Ваше величество, – испытав все муки ада, кусая губы от досады и боли, он перевернулся на спину, предварительно неловко побарахтавшись в кровати и посверкав голым задом, попытался встать, но поскольку форма больного не предполагала наличие приличного костюма, сел на кровати и натянул на себя одеяло, всё ещё не решив, каким образом нарушить этикет: не встать в присутствии особы королевских кровей, или оказаться перед ней же в чем мать родила. Сидя на кровати, натянув на себя одеяло, Альфонсо неловко поклонился, едва не стукнувшись лбом о колени.
Алёна неуверенно остановилась на пороге покоев, отвернув голову в сторону, красная, словно ошпаренная, стыдливо опустила глаза, тщательно рассматривая свои туфельки. Она была похожа на любопытного олененка, который вот – вот готов сбежать при первом шорохе, но все равно стоит и смотрит на непонятную ему вещь – разрываясь между страхом и любопытством.
– Простите, честной брат, если побеспокоила Вас, – пролепетала принцесса.
В покоях жужжала муха, и из за этого половину ее слов вообще не было слышно. Альфонсо пристально наблюдал за этой жужжащей тварью (в смысле, мухой), и лихорадочно соображал, что бы такое сказать, чтобы разорвать проклятую, неловкую тишину.
– Я… Мне нельзя было приходить сюда одной, но я отослала девушку, я просто не могла не поблагодарить Вас за столь мужественное спасение, ведь если бы не Вы, то я, мы с мамой, наверное…
Голосок ее был тоненький, еле слышный, в конце вообще иссяк, словно принцесса лишилась сил. Алёнка нервно теребила ленточку на платье, грозя её оторвать дрожащими руками. Только сейчас Альфонсо обратил внимание на её наряд – белое, расшитое вдоль и поперёк золотом, сапфирами и бриллиантами платье, изумрудные перстни и браслеты, усевшиеся на тоненькие ручки, сверкающие на солнце бриллиантовые серьги, свисающие чуть ли не до самого плеча, подведенные углем брови, раскрашенные вишневым соком губы. А сложность сооружённой на голове причёски, расшитой серебряными нитками с восседающей над чёлкой диадемой, соперничала, разве что со сложностью возведения замка с башнями.
– Вот чего припёрлась? – злобно подумал голый, больной, жалкий сам для себя Альфонсо, сидящий на горе съехавших под зад мокрых полотенец, – Ещё и вырядилась, как на бал.
По сравнению с этим сверкающим великолепием, прекрасный,
