Макс Фрай - Ветры, ангелы и люди
– Я тоже. Но все это ты мне сейчас говоришь – к чему?
– А к тому, что Венеция окончательно стала мифом о собственной красоте, средоточием миллионов страстных желаний: «хочу там побывать хотя бы раз в жизни», «желаю срочно вернуться хотя бы еще на неделю, а лучше на месяц, нет, лучше всего на год», «ах, почему я не попал в Венецию, когда был молодым», «хочу целоваться с любимым в Венеции ночью, на всех мостах подряд», «если бы мама была жива, вот бы с ней приехать сюда», «какого черта я глажу эти дурацкие простыни вместо того чтобы гулять по Венеции – безотлагательно, прямо сейчас», «не хочу быть в прекрасной Венеции просто туристом, вот если бы здесь родиться и жить!» Ну и так далее. Я очень приблизительно описываю диапазон «желанного в достижимости которого нет уверенности», как говорят словари.
– Это понятно. И?..
– И тут начинается самое интересное. – Тони снова перешел на шепот. – Люди, конечно, много куда рвутся, не только в Венецию. Но прочие города вполне равнодушны к нашим мечтам – мечтайте себе на здоровье о чем хотите, но мы тут при чем? Впрочем, города, я уверен, обычно вообще не в курсе, какие страсти пылают вокруг их мутных изображений на любительских фотоснимках, какие приносятся жертвы ради покупки билетов, какие строятся планы, громоздятся одна на другую иллюзии, и сколько проливается слез – вместо, во время и после поездки. Их позиция такова: приедете, познакомимся и, может быть, даже поговорим, там видно будет. А пока не приехали, нам до вас дела нет. Однако Венеция ведет себя совершенно иначе. Уж не знаю, что это – великодушие, царская щедрость, или напротив, алчность, но только всякий по-настоящему сильно мечтающий о Венеции, хоть однажды да объявится здесь, причем в том виде и в тех обстоятельствах, которые кажутся идеальными ему самому. Я не имею в виду, что мечтатель сюда приедет и разместится в одной из нескольких тысяч гостиниц со всеми удобствами или без них. Но его образ непременно возникнет на здешней улице, в кафе или на мосту. Да хоть на палубе вапоретто, вот прямо сейчас. Смотри! Видишь этих старичков?
– Он в сером костюме?
– Ага. И рядом жена в белом льняном сарафане. Они побывали в Венеции всего один раз, уже на пенсии, но все равно довольно давно, лет двадцать назад. Их лучшее общее воспоминание! Сейчас старик уже умер, а его вдова тихо угасает в доме престарелых в пригороде Копенгагена. Кажется, ничем не болеет, просто очень стара. Сидит в саду, в плетеном кресле с высокой спинкой, вспоминает, мечтает: «Вот бы еще хоть раз приехать в Венецию с Йенсом, прокатиться на вапоретто, в тот раз меня укачало, испортила всю прогулку, но теперь была бы умней, заранее приняла бы таблетку, не подвела», – и видишь, вот они, здесь. Только старушка сама об этом не знает. Это, по-моему, очень несправедливо – упустить такое удовольствие. Самое большее, увидеть свою прогулку во сне, который забудется задолго до пробуждения. Да и то вовсе не факт.
– Но откуда ты знаешь?..
Тони пожал плечами.
– А черт его разберет. Но откуда-то, получается, знаю. Может быть, слишком часто сюда приезжаю в последнее время? И город, гадая, чем еще меня удивить, начинает потихоньку подсовывать отборные тайны, припасенные для своих? Или просто я сам – тоже мечта? Например, твоя. Ты же так долго хотел погулять со мной по Венеции. По крайней мере часто об этом говорил. Возможно, сегодня я тут исключительно по твоей воле? И, будучи недолговечной мечтой, могу порадовать старого друга, разболтав пару-тройку наших цеховых тайн?.. Не смотри так. Конечно, шучу. Я просто не знаю. Но почему-то в последнее время все чаще так получается, что глядя на некоторых людей, я вижу одновременно два образа – подлинный, прогуливающийся тут и мнимый, оставшийся дома… то есть, тьфу ты, конечно, наоборот! Но увлекаться нельзя, если на такого туриста-мечтателя смотреть слишком пристально, он просто исчезнет, не выдержав моего знания об истинном положении дел. Глупо получится, да и Венеция может обидеться, что я отобрал у нее очередную игрушку. Вернее, мечту.
– Мечту?
– Думаю, так и есть. Этот город тоже мечтает: о тех, кто в него влюблен. Не смотрит по сторонам привычным хозяйским взглядом, не стремится сбежать, переехать подальше от этой невыносимой сырости, тесноты и слишком уж нечеловеческой красоты, но и не мечется с путеводителем, проклиная высокие цены и пытаясь поставить как можно больше галочек в бесконечном списке «Must see». А просто смотрит и любит. И знает, что по-настоящему жив только пока находится здесь. На границе между жизнью и смертью, где построили этот город, можно выстоять только купаясь в любви. Чем больше любви, тем лучше, каждая капля идет в дело, как бетон в старый шаткий кровавый фундамент. Да что я тебе объясняю, ты знаешь.
Я, кажется, правда, знаю. Но буду молчать как снулая рыба на рынке.
Пусть лучше он говорит.
* * *Допив капуччино, Стелла думает: «Надо идти дальше, весь этот город – мой, столько всего вокруг». Но никак не может заставить себя подняться с красного пластикового стула, хотя солнце уже обжигает ее правую щеку и локоть, подбирается к колену, которое еще недавно было уверено, что уж кто-то, а оно надежно укрыто в тени под столом.
Но Стелла сидит, не решаясь даже передвинуть стул на несколько шагов влево, в блаженную тень. Вывернув тонкую смуглую шею, разглядывает собственное отражение в мутном зеленоватом оконном стекле. Вряд ли удастся надолго остаться такой красоткой, но можно хотя бы запомнить, какой однажды была: потемневшие, приподнявшиеся к вискам глаза, гладкость щеки, нежную тень скулы, спутанные завитки волос, спадающие на лоб, яркость ненакрашенных губ, детскую четкость упрямого подбородка – Господи, как хороша. Каждый хотел бы так. Сама бы хотела.
Стелла сидит на горячем от солнца стуле, стоит, прислонившись спиной к холодной стене подъезда, на улице сегодня плюс пятнадцать и дождь, а здесь еще холоднее, спасибо, хотя бы сухо, но сигарета докурена, пора уходить, хватит греть плечи на венецианском солнце, ты, глупая мечтательная корова, поворачивайся, ну! Стелла почти плачет от злости – на себя, совсем не такую, как в том зеленом стекле, на Венецию, которая по-прежнему далеко, а билеты так дороги, что хоть втрое больше уроков найди, все равно до конца года не скопишь. Да и какой, к чертям, конец года, если хочется быть там прямо сию секунду, хочется так, что кровь, чего доброго, пойдет сейчас носом, капнет на новую кофточку, которой, впрочем, не жалко, дрянь и дешевка, просто другой пока нет, придется отстирывать, дура, – сердито думает Стелла, чуть не плачет Валя, сорокалетняя учительница математики из города Гомеля, или, предположим, Перми, почему-то ее точное местоположение совершенно не поддается определению – безликий подъезд старого панельного дома, стены выкрашены зеленой как тина эмалью, консервная банка для окурков прикручена проволокой к перилам, через сорок минут начнется так называемая «халтура», платный урок для балбеса, который без репетитора не поступит даже в приличное ПТУ, или как там они сейчас называются – колледжи? Сорок минут до урока, а идти всего лишь в соседний двор, самое время выпить кофе в Венеции, горько улыбается Валентина Евгеньевна, а Стелла – что Стелла. Она решительно поднимается с раскаленного красного стула, ныряет в прохладу кафе, говорит: «Уно эспрессо пер фаворэ», – сладко ужасаясь: «Я! Говорю! По-итальянски!» – запивает сомнения одним длинным горьким глотком, кидает на стойку монету и еще несколько центов кладет в специальную баночку для чаевых, машет рукой: «Чао!» – выскакивает из кафе и не идет, а буквально летит вприпрыжку, такая счастливая, длинноногая, звонкая в этом своем шелковом платье, невозможно не позавидовать, каждый хотел бы так!
* * *– А этот художник – видишь его? – спросил Тони, нетерпеливо махнув рукой в направлении берега, к которому мы стремительно приближались, и трубный глас практически с неба предупредительно проинформировал нас: «Стационе Риальто».
Но Тони смотрел не на знаменитый мост, а в другую сторону, где, и правда, на самом краю набережной, буквально в шаге от зеленой воды примостился художник с маленьким походным мольбертом и, не обращая внимания на снующие толпы, рисовал так увлеченно, что впору пожалеть о собственной близорукости: как ни старайся, не разглядишь, как у него получается.
– На самом деле такой солидный господин, успешный юрист, кажется, из города Бремена. – Тони нахмурился. – Или он там просто находится прямо сейчас по каким-то делам? Ай, не важно. Важно, что рисовать этот бедняга вообще не умеет, даже на любительском уровне. И частных уроков никогда в жизни не брал, и с самоучителями не сидел ни минуты, потому что считает: нет никакого смысла быть художником, если ты не родился в Венеции, если ее густой от сырости воздух не отравил тебе кровь с самого первого вдоха, если ты, закрывая глаза, не продолжаешь видеть в темноте под опущенными веками все эти дома и мосты, которые, ясно, гораздо больше, чем просто шедевры архитектуры, они вообще не о том, что-то вроде окаменевшего голоса Бога, прозвучавшего когда Он, свесившись вниз откуда-то из облаков, внезапно, словно очнувшись, как бы со стороны, почти человеческими глазами увидел малую часть своего творения, сто восемнадцать островов в бирюзовой лагуне, и заорал победительно, как мальчишка: «Все получилось!» Только учти, это не я придумал такую метафору, а наш художник, вернее, юрист из Бремена, который больше всего на свете хочет быть художником, можно безвестным, пускай бедняком, но непременно родившимся в Венеции и никогда отсюда не выезжавшим – нарочно, чтобы не расплескать эту зелень, не растерять этот ветер, не выпить случайно противоядие где-нибудь в далекой таверне, не очнуться, не исцелиться, а значит, не перестать быть. Это в его голове такая прекрасная каша, а не в моей. И город, сам понимаешь, в таком восторге от юристова бреда, что этот художник встречается мне ежедневно, в самых разных местах; не удивлюсь, если его здесь уже несколько сотен – совершенно одинаковых полубезумцев и их гениальных рисунков; надеюсь, денег от случайной продажи хватает на хлеб, рыбу и шипучее вино, опьянеть от которого можно на полчаса или на всю жизнь – это уж как повезет… Ты-то чего молчишь?
