Александр Зорич - Светлое время ночи
Но и это было не все. Еще в Яге Зверда презентовала Лагхе притирание, от которого кожа его лица, рук, живота словно бы заветрилась и покрылась изъязвлениями, как от быстрой оспы.
Костюм гнорра тоже был славным: грязные кожаные штаны дикарского покроя (снятые с конюха Маш-Магарта), мятая льняная рубаха с плеча убитого арбалетчика Вэль-Виры и заношенный плащ с капюшоном барона Шоши, меченый огромной бурой заплатой на спине. В довершение ко всему за два дня до прибытия в столицу Лагху угораздило простудиться и охрипнуть. И теперь вместо дивного баритона гиазира гнорра Эгин слышал хриплое карканье.
«О Шилол Изменчиворукий! Нужно же было так настырно добиваться от Адагара сходства, чтобы теперь так упорно бороться за каждое различие!» – усмехнулся Эгин.
Накинув капюшон на голову и словно бы угадав мысли своего спутника, Лагха обернулся к нему и уморительно прошамкал:
– Если с Комнатой Шепота и Дуновений ничего не получится, я смогу зарабатывать попрошайничеством.
– Уверен, с такой внешностью на этой стезе вы скоро разбогатеете.
Дойдя до площади Двух Лагинов, они попрощались. Эгин пошел к несравненному поэту Сорго Вайскому пить мед поэзии и ждать вестей о победе. Поскольку в случае поражения вестей ожидать было бы не от кого. Лагха же, пошатываясь из-за успевшей выработаться привычки к валким палубам кораблей, направился прямо к парадным воротам Свода Равновесия.
4В доме несравненного поэта Сорго Вайского его не признали.
– Гиазира Сорго срочно вызвали во дворец, – ответствовала сквозь окошко в дверях дородная кухарка с красным, как редька, носом.
– А Лорма?
– Госпожа Лорма изволит навещать матушку.
– Она что, приехала? Я имею в виду матушка.
– Нет, это госпожа Лорма к ней поехала.
– На Медовый Берег, что ли? К Детям Пчелы?
– Не имею чести знать, – кухарка у Сорго была не из приветливых.
– А когда вернется гиазир Сорго?
– А вы кто будете?
– Я его друг, Эгин. Вы меня не помните?
– Не помню. Мало ли друзей у гиазира Сорго? По какому делу? – кухарка явно упивалась своей властью пущать и не пущать.
– Несколько месяцев назад я занял у Сорго сто авров.
– И что? – с вызовом поинтересовалась кухарка.
– Как что? Хочу вернуть.
В следующую секунду двери особняка распахнулись настежь. Перед ним стояла та же сердитая кухарка. Но только теперь ее лицо сияло, словно начищенный мелом золотой. Она широко улыбалась и, зачем-то прищурив левый глаз, то и дело кланялась, приговаривая «милости просим, дорогой гиазир Эгин».
Судя по перемене в ее настроениях, с финансами в семействе окс Вая случилось непоправимое.
Все свидетельствовало в пользу Эгиновой догадки. Ковры исчезли. Место дорогих расписных ваз на вычурных подставках искусной работы заняли стопки книг, связанных пачками, как перед отправкой к барахольщикам…
…Сорго, которого ни в какой дворец не вызывали и который с самого утра занимался стихосложением, раздраженно отбросил перо. Внизу бубнили голоса кухарки и какого-то мужчины. Сосредоточиться было невозможно.
«Сыть Хуммерова, крючья Шилоловы!» – Сорго залпом дернул полкружки гортело и обхватил голову руками. Одна-единственная строфа выползла из-под его некогда легчайшего пера за весь этот премерзкий день. Строфа, правда, родилась в двух дюжинах вариантов, но ни в одном из них не было хорошей, броской, ударной последней строки. Строки, которая завершала бы не только всю строфу, но и главу, каковая глава, в свою очередь, являлась последней в его поэме «Испытание Пиннарина или Стихия Неистовонравная».
Уже который час мысли Сорго ходили вокруг Дня Охарада, то есть Последнего Дня, Дня Судеб. Тогда весь мир сорвется с железного шеста, именуемого Охарадом, и ввергнется в великий плавильный котел Икта, в котором миру суждено обрести гибель, а ткани бытия – очищение.
«Так и ныне, ведь близок уж День Охарада», – прошептал вещий поэт Сорго Вайский. Чтобы эти слова обрели силу самосбывающегося прорицания, их надлежало лишь вверить бумаге.
«Хорошо еще хоть холода отступили… Да что там, лето на носу… А у нас теперь любой может гортело варить… Дела… Лето… Ну и дела…» – не утихал бубнеж внизу. Сорго снова потерял точную формулировку строки.
«…И что – все деньги в звонкой монете?.. Само собой, какие уж тут бумаги…»
«Деньги? – Сорго насторожился. – Какие деньги?"…
…В качестве угощения та же самая кухарка подала Эгину свекольный суп и черствый ломоть хлеба с отрубями.
Эгин, которому было не впервой довольствоваться малым, с наслаждением поглощал теплую лиловую бурду, когда вдруг явился-не-запылился Сорго – похудевший, осунувшийся и на поддаче. Словом, живая иллюстрация того, какие разительные перемены к худшему могут произойти с человеком за несколько месяцев.
– О Шилол! Эгин? А я уж думал тебя уби…
– Со мной все в порядке, Сорго. Меня стрела не берет и меч не рубит.
Они обнялись. От Сорго пахло бражкой и потом.
– Как дела, Сорго?
– Плохо. Разве не видишь? – первый поэт Варана опустил глаза.
– Вижу, – Эгин не любил отрицать очевидное.
– Понимаешь, уж не знаю, что случилось, но я, выражаясь поэтическим языком, впал в ничтожество… О Шилол! Сайла погибла, Лагха вот уже три месяца не обращает на меня никакого внимания, как будто мы и не знакомы совсем… Ты ведь знаешь, жизнь поэта она такая… непостоянная! Как пламя свечи на ветру! Кредиторы наседают – Шилол же меня дернул поставить намедни на «два озера»! Вот и Лорму с нашей малюткой пришлось к мамаше отправить. А ведь поэзия… а ведь за поэзию надо платить!
– Гм… Значит, ты в немилости. Но, если разрешишь мне маленькое пророчество…
– Да пожалуйста!
– …тогда будь готов к тому, что в ближайшие дни гнорр вновь взглянет на тебя с былой благосклонностью. И осыплет милостями.
– Ты правда так считаешь?
– Совершенно. Как минимум, ты сможешь выкупить свои ковры и вазы и возвратить домой Лорму, – Эгин улыбнулся.
– Твои шутки – дрянь, – отмахнулся Сорго. – Не вижу ничего смешного.
– А ничего смешного в них и нет. Я серьезно.
– И что, ты уверен в этом? Что Лагха снова…
– Ровно наполовину. Впрочем, в том, что я доживу до послезавтрашнего вечера, я тоже уверен ровно наполовину.
– Ну тебя к Шилолу с твоими пророчествами! – мрачно столкнув брови, фыркнул Сорго. Чувствовалось, что он не верит Эгину. – Давай лучше выпьем. У меня кое-что осталось.
Он достал из тайника бутыль с гортело, белую булку и сверток с копченой грудинкой. Эгин догадался, что Сорго прячет еду от кухарки, опасаясь потрав.
– Ну а тебя-то какими судьбами сюда занесло? – поинтересовался Сорго, старательно чавкая булкой. – Как сынишка?
– Какой сынишка?
– Ну этот, с которым ты тогда приходил?
– А-а… Есмар? Так он не сынишка, он слуга.
– Слуга? Ну да без разницы. Что слуга?
– Ты не поверишь, Сорго. Есмар стал царем.
– Царе-ем? – выпучил глаза Сорго.
– Царем. Царствует в Ите. Женился. Так что если в Пиннарине тебе надоест, сможешь всегда перебраться в Ит. Долг ведь платежом красен. В Ите тоже любителей поэзии полно.
– А что, это мысль! Кстати, как там насчет твоего долга, дорогой Эгин? – со всей возможной щепетильностью поинтересовался Сорго. Эгин заметил, даже нужда не отучила его стесняться слова «деньги».
– Я принес тебе все сто авров. И еще семьдесят за двух лошадей.
От неожиданного известия Сорго поперхнулся. Эгин долго стукал его по спине, пока тот, выхаркав разжеванную грудинку и смоченный слюной хлеб, вновь не приобрел способность говорить.
– Ты принес сто семьдесят авров? Ты действительно принес сто семьдесят авров? – сомнамбулически переспросил Сорго, тараща на гостя свои глаза с покрытыми красной сетью прожилок белками.
В качестве доказательства Эгин передал Сорго туго набитый золотыми итской чеканки кошель. Тот взвесил его на руке, прижал к щеке, словно котенка, погладил, как вдруг, будто застеснявшись, отложил в сторону и промолвил:
– Что ж, любезный Эгин. Это очень кстати. А теперь я почитаю тебе из последних набросков. М-м-м, такая легкая, назидательная вещица. Рабочее название – «Стердогасты, или Хранители Южной границы».
«Эрпоред был приятен лицом с бородою ухоженной,
Справедливость саму воплощал, обучая ей отроков.
Он при встрече с подобным ему здоровался вежливо,
А при встрече со старшим над ним – с особой учтивостью.»
Сорго завыл, закрыв глаза – он клялся, что с закрытыми глазами ему легче припоминать.
Эгин слушал и слушал, откинувшись на диванные подушки, набитые конским волосом. Вдруг дверь в гостиную скрипнула. Сорго прервал чтение на полуслове. Эгин тоже обернулся. К ним, прихрамывая, шел тщедушный, бледный юноша в ночной сорочке со свечой в руке.
– Умоляю о соизволении приеднаться до честной компании. Виршей ваших пышнозвучие зело почуть желаю, – объявил юноша и поклонился.
