Владимир Серебряков - Оборотень в погонах
Поджав хвост, я метнулся к лестнице. Мы ничего уже не могли поделать – только молиться, чтобы толстые бронзовые стенки, пропитанные благодатью, выдержали напор адского пламени, чтобы оно пожрало печать, отрезав себе вход в наш мир.
И все же перед тем, как ринуться вниз, я обернулся. По краю Генсек-колокола шла широкая полоса рельефов. Взгляд мой упал на один из них: последний крестный ход отца Алексия, сдержавший полчища Сынов Сатаны под самой первопрестольной. Тогда казалось, что все потеряно; что вера оказалась ложной, что святые отцы, бросив паству, готовы удирать не то на Урал, не то в Самару, что натиск немецких орд неостановим… Но молитвы отца Алексия и тридевяти его соратников заставили эсэсовцев отойти. И наступление захлебнулось.
«Главное, – говорил мне дед, рассказывая эту историю, – сохранять веру». Дед служил в одном из полков, что пошли на прорыв после того крестного хода. Я видел их тени на заднем плане: эльфийские снайпера, гномы-бронеходчики, гоблины-пехотинцы, и всюду люди… просто люди.
Я едва успел выскочить на обзорную площадку, когда звонница содрогнулась от купола до самого основания. Врата Ада распахнулись.
– Бегите! – хотел крикнуть я, но волчья глотка издала только протяжный, захлебывающийся вой.
Мои товарищи, только начавшие выползать из укрытий, ошеломленно приглядываясь к обмякшим телам новообращенных вампиров – те не пережили гибели Хозяина – вскинулись, следуя за мной, но медленно, так медленно!.. А в следующий момент магическая волна докатилась и до них.
Не знаю, что ощутил каждый – думаю, всякому свое искушение. Меня захлестнула одновременно бесконечная ярость, стремление рвать клыками, раздирать живую плоть, упиваться кровью, и в то же время – беспросветное отчаяние, подобное тому, как застят глаза красные флажки. А самое страшное: была в этом ужасе какая-то притягательность, словно, вылакав до дна эту мутную чашу, я мог увидать на ее дне не дрянь и опивки, а имя той сущности, что тянула со дна преисподней щупальца в наш мир, дарящее власть имя, которого я не разобрал в хитросплетениях колдовских знаков на печати – и слава Богу!
И все же мы успели к лифту. Каменная плита ушла из-под ног, мимо заскользили гладкие стены, ускоряя ход, и только тогда, отдаваясь эхом в глубокой шахте, сверху донесся грохот.
Всеволод Серов, воскресенье, 20 июня
Я думал, что все уже кончено, до той секунды, когда Зорин, поджав хвост, кинулся к лестнице.
Великанский колокол медленно-медленно кренился, пытаясь опереться на хлипкие прутья ограждения. Я уже мысленно подготовил себя к экзотическому зрелищу – полету бронзовой громадины – когда печать сомкнулась.
Готов поклясться – вспышка была такой яркости, что свет прошел сквозь литые стенки. Отблеска этого пламени, просочившегося сквозь щель между краем колокола и площадкой, достало, чтобы перед глазами у меня круги поплыли. Захлестнули тоска, отчаяние, злоба, почти зримыми волнами расходившиеся из-под колокола.
– Отходим! – срывая голос, заорал я Коле. – Второй, отходим!
Ковер содрогнулся, просев на несколько саженей, и закружился на манер падающего листа. Пламя внутри колокола разгоралось, будто фитилек в керосинке, но освященная бронза держалась, а я обоими руками стискивал – нет, не ремни безопасности, а винтовку, готовясь засадить в лоб той твари, что готова выбраться из-под крышки, единственную пулю. Македонский впился в ворс когтями и пронзительно шипел, вздыбив шерсть.
– Господи помилуй… – долетел до меня голос Саньковского.
И вот тогда – рвануло. Колокол выдержал напор Ада, но площадка, на которой он стоял, оказалась не столь прочной. Фонтан огня хлестнул из разверстого драконьего зева вниз, пробивая перекрытия и снося опоры, а за ним начал рушиться и сам Генсек-колокол – не вбок, как я подумал вначале, а отвесно, пробивая себе дорогу огнем. Раскаленная бронзовая туша прошла обзорную площадку насквозь, и скрылась в белокаменном столпе.
Наш ковер продолжал снижаться – не падать, но близко к тому; я был уверен, что лишь аварийные чары не позволяют нам повторить судьбу колокола. Стоял непрерывный грохот, по стенам башни расползались трещины. Подняв голову, я увидал, как кренится позолоченный купол, зависая в неустойчивом равновесии, и, словно капли медного дождя, сыплются вниз меньшие колокола.
Внезапно под оглушительный треск стена лопнула посредине, и Генсек-колокол вывалился наружу. Адское пламя уже не снедало его изнутри. Печать испарилась, и только бронза еще дышала жаром. Мгновение он повисел на краю бездны, потом выступ, задержавший его падение, переломился, и колокол рухнул.
Мне хотелось закрыть глаза – больно видеть было, как это рукотворное чудо, только что сохранившее Москву, разобьется в лепешку – но я не успел. Генсек-колокол грянулся посреди лужайки у входа. Я ожидал, что он сомнется или треснет при ударе. Ничуть не бывало. Он отскочил, оставив посреди газона здоровенную вмятину, шлепнулся рядышком и медленно откатился, теряя остатки энергии. Вот край его коснулся стен часовни при звоннице, и над округой разнеслось запоздалое густое «бам-м-м».
Наверное, можно было посчитать это совпадением – что колокол не набрал скорости, пробивая перекрытие за перекрытием, и остыл ровно до температуры, при которой бронза имеет нужную упругость, и рухнул не на плитчатые дорожки, а на землю… Но мы с Колей разом перекрестились.
А потом из дверей звонницы начали выбегать люди, и я забыл обо всем на свете, пытаясь с высоты полутораста локтей отличить свою милую от ее сестры-близняшки, и направить непослушный ковер именно к ней.
В конце концов выручил меня Коля.
– Твоя – с сумочкой, олух, – показал он. – А вторая – с Зориным.
– Мря, – подтвердил кот.
Эпилог, или О заслуженных наградах
Валентин Зорин, вторник, 22 июня
Эфирник работал. Голос дикторши отчетливо доносился из соседней комнаты.
– …Позавчерашнего пожара на Останкинской звоннице. Вероятно, с неспособностью нынешнего кадрового состава СГБ предотвратить участившиеся теракты связаны последние перестановки в лубянских кабинетах. На должность заместителя первого заместителя главы службы назначен генерал Павел Тандыров. – По небольшой паузе я рассудил, что больше ничего на интересующую всех нас тему не скажут. И действительно, дикторшу сменил хорошо поставленный мужской голос: – Перед зданием Государственной думы прошел крестовый пикет, возглавленный самопровозглашенным патриархом новой русской орденской истинно православной церкви Аристархом, в миру Долбилиным, недавно анафематствованным от имени капитула реформированного Ордена. Около пяти десятков манифестантов, преимущественно пенсионеров, выкрикивали иосифлянские лозунги и размахивали хоругвями. Аристарх Долбилин произнес краткую проповедь, обличая чернокнижие…
– Вот заразы! – ругнулся Серов, поднимая от чашки слегка затуманенный взор. – Хоть бы что по делу сказали.
Полковник – теперь уже генерал – Тандыров, как выяснилось, занимал просторную квартиру в иосифлянской постройки доме на набережной Москвы-реки. Однако когда Гром «до выяснения» приволок нас к себе домой и, не говоря худого слова, там запер на два дня, не появляясь и лишь изредка названивая – чтобы не беспокоились, в пяти комнатах стало тесновато. Нам – мне с Ариной и Серову с Валевич-старшей – пришлось полегче: вече выделило им спальню, а нам – кабинет (наверное, по темпераменту). Остальные теснились в проходных комнатах вместе с загадочной Аэллой, которую я за все время видел трижды, и то краем глаза.
Первые сутки мы отсыпались и отъедались. Потом выяснилось, что делать нам абсолютно нечего. Читать Гром был явно не любитель – большая часть литературы в его доме хранилась в сейфе, и вскрывать его мы не рискнули. Арина, сильней всех тосковавшая по печатному слову, поводила немного вдоль стенки лозой и к этому вопросу не возвращалась. Когда я спросил – почему, она сообщила, что охранные знаки покрывают сейф не только снаружи, но и изнутри. Очевидно, чтобы особо пронырливые гримуары не вздумали почитать людей.
Взамен сейфа под дружные аплодисменты был вскрыт бар, и сейчас вся честная компания пребывала в разных стадиях опьянения. Нам с Серовым распускаться не давали дамы, так что бывшие «афганцы» жизнерадостно приговаривали и нашу долю. Перебинтованный Йох Гримальчич спал на полу, богатырски храпел и благоухал приснопамятным «Капитаном Морганом». Вид у него был положительно пиратский. К моему изумлению, совершенно распустился Аоэллин – время от времени пробуждаясь от дремы, он принимался петь эльфийские баллады, причем ровно с того места, на котором остановился, потом выключался столь же внезапно. Остальные держались крепче.
Оставалось смотреть эфирник. Или вести беседы, чем преимущественно занимались мы с Ариной – я решил, что остальные и так установили круглосуточную вахту перед хрустальным оком. Или убивать время еще более приятным способом, чем, как я подозревал, занимались Серов с Мариной, потому что не могут люди дрыхнуть так часто и долго.
