Станислав Лем - Рукопись, найденная в ванне
Я решил выйти. Хорошо, но куда я пойду? Вернуться в ту комнату, через которую я сюда попал? А если меня станут спрашивать?
Моя история будет звучать неправдоподобно, я предчувствовал это. Я уже видел лица судей. "Офицер, имени которого вы не помните, оставил вас одного в комнате с открытым несгораемым шкафом? Замечательно, но старо. Может, вы придумаете что-нибудь более оригинальное?" Мне было жарко, по шее и спине текли капли пота, в горле пересохло.
Я выпил чай офицера, быстро посмотрел по сторонам и попытался закрыть сейф. Замок не желал защелкиваться. Я вращал цифровые барабанчики и так и эдак – дверь упрямо отскакивала и никак не хотела захлопываться. Мне показалось, что из коридора донеслись звуки шагов.
Я отскочил от шкафа, зацепив при этом рукавом папки, и целая кипа их вывалилась на пол. И тогда я сделал невероятную вещь – залез под стол. Я видел только ноги вошедшего – в форменных брюках, в черных остроносых ботинках. С минуту он стоял неподвижно, затем тихо закрыл дверь, на цыпочках подошел к сейфу и исчез из поля моего зрения. Я услышал шелест поднимаемых бумаг, к которому через некоторое время добавилось тихое пощелкивание. Я все понял. Он фотографировал секретные документы. Значит, это был не офицер, а…
Я на четвереньках вылез из-под стола и, пригибаясь к полу, направился к выходу. Затем вскочил, бросился к двери и одним прыжком очутился в коридоре. Когда я с размаху захлопывал дверь, на долю секунды передо мной мелькнуло бледное, искаженное страхом лицо того человека.
Фотоаппарат выпал из его рук, но прежде чем он долетел до пола, я был уже далеко. Расправив плечи и выпрямив спину, я шел размеренным, преувеличенно твердым шагом, минуя изгибы и повороты коридора, ряды белых дверей, из-за которых доносились приглушенные отголоски служебной возни вместе со стеклянным перезвоном, в котором не было уже ничего таинственного.
Что делать? Куда идти? Доложить обо всем? Но ведь того человека там наверняка уже нет, он убежал, ясное дело, сразу после меня. Там остался лишь шкаф, открытый несгораемый шкаф и разбросанные бумаги. Внезапно у меня мурашки побежали по телу. Ведь в соседней комнате я назвал свое имя, не говоря уже о том, что меня привел туда тот молодой офицер. Они должны уже обо мне знать. По всему Зданию, наверное, уже объявлена тайная тревога. Меня уже ищут, все лестницы, выходы, лифты взяты под наблюдение.
Я посмотрел по сторонам. В коридоре царила обычная суета. Офицеры проносили папки, похожие как две капли воды на те, которые лежали в том сейфе. Прошел курьер с кипящим чайником. Остановился лифт, из него вышли два адъютанта. Я прошел мимо них. Они даже не оглянулись. Почему ничего не происходит? Почему никто меня не разыскивает, никто не преследует? Неужели это все еще было лишь испытание?
В следующую минуту я принял решение.
Я подошел к ближайшей двери и посмотрел на ее номер: 76 911. Он мне не понравился. Я двинулся дальше. У номера 76 950 я остановился. Постучать? Глупо.
Я надавил на ручку и вошел. Две секретарши помешивали чай, третья раскладывала бутерброды на тарелке. На меня они не обратили никакого внимания.
Я прошел между их столами. Передо мной была другая дверь – следующей комнаты. Я переступил через порог.
– Это вы? Ну наконец! Прошу. Располагайтесь как дома.
Из-за письменного стола смотрел на меня, улыбаясь, крохотный старичок в очках с золотой оправой. Под редкими белыми, как молоко, волосами наивно розовела лысинка. Глаза у него были как орешки. Он радушно улыбался, делая приглашающие жесты.
– Со специальной миссией командующего Кашебладе… – начал я.
Он не дал мне договорить.
– Несомненно… Вы позволите?
Дрожащими пальцами он нажал на клавиши машинки.
– А вы… – проговорил я.
Он встал, выглядя при этом весьма солидным, хотя и с улыбкой на лице. Нижнее веко левого глаза у него слегка подрагивало.
– Подслушивающий Вассенкирк. Вы позволите пожать вашу руку?
– Очень приятно, – произнес я. – Значит, вы знаете обо мне?
– Ну как же я могу этого не знать?
– Да? – пробормотал я ошеломленно. – А не означает ли это, что у вас есть для меня инструкция?
– Ох, пожалуйста!.. Не надо с этим спешить. Годы одиночества в пустоте, зодиак… И сердце сосет лишь одна мысль!.. Об этих расстояниях… вы знаете… хотя все это правда, как-то трудно человеку поверить, смириться, разве не так? Ах я старый болван, болтаю тут… Я, знаете ли, никогда в жизни не летал… такая профессия… Нарукавники, чтобы манжеты не испортить… Восемнадцать пар нарукавников протер, и вот… – он развел руками. – И вот, пожалуйста, потому-то все это… Прошу простить мою болтовню. Вы позволите?
Он приглашающе указал на дверь за своим креслом. Я встал. Он ввел меня в огромный, выдержанный в зеленых тонах зал; паркет сверкал, как зеркало, далеко в глубине стоял зеленый стол, окруженный изящными стульчиками.
Эхо наших шагов отдавалось словно в нефе собора. Старичок торопливо семенил рядом со мной, по-прежнему улыбаясь и поправляя пальцем очки, которые постоянно сваливались с его короткого носа. Он придвинул мне мягкий стул с гербом на спинке, сам уселся на другой и иссохшей рукой стал помешивать чай. Потом прикоснулся к нему губами и прошептал:
– Остыл.
Он посмотрел на меня. Я молчал. Он наклонился ко мне и доверительно произнес:
– Вы немного удивлены?
– О, вовсе нет.
– Мне, старику, вы можете, наконец, сказать, хотя я не настаиваю. Это было бы с моей стороны… Но, впрочем, вы сами видите: одиночество, врата тайн отомкнуты, мрачные глубины влекут, порождая искушения – как это по-человечески! Как это понятно! Чем же является любопытство? Первым инстинктом новорожденного! Естественнейшим инстинктом, прастремлением отыскать причину, порождающую результат, который, в свою очередь, становится зародышем последующих атомов причинности, создает непрерывность, и вот так возникают сковывающие нас цепи – а все начинается так наивно, так просто!
– Позвольте, о чем вы, собственно, говорите и к чему клоните? – спросил я.
От его слов в голове у меня стало сумбурно.
– Вот именно! – воскликнул он слабым голосом и еще сильнее подался ко мне. Золотые дужки его очков поблескивали. – Здесь причина – там результат! Чего? Откуда? К чему? Ах, разум наш не может согласиться с тем, что на такие вопросы никогда не будет ответа, и потому сам тут же создает их, заполняет бреши, деформирует, здесь отнимет немного, там добавит…
– Извините, – перебил я его, – но я просто не понимаю, что все это…
– Сейчас, дорогой мой! Не все пути ведут во мрак. И я постараюсь в меру своих возможностей… Прошу вас, извините меня, имейте снисхождение к старику… Так что вы столь любезно желали получить от меня?
– Инструкцию.
– Инстр… – Он словно бы проглотил нечто совершенно неожиданное. – А вы вполне в этом уверены?
Я не ответил. Он прикрыл глаза за золотой оправой. Его губы беззвучно шевелились, словно он что-то считал.
Мне казалось, что я угадываю по их вялым движениям: "Два пишем, один в уме, итого…"
Затем он посмотрел на меня с довольной улыбкой.
– Да, конечно же! О чем речь! Инструкции, бумаги, планы, акты, схемы наступательных действий, стратегические расчеты… и все секретно, все уникально! О, что бы только не дал враг, коварный, отвратительный, мерзкий враг, что бы он только не дал, повторяю, чтобы завладеть ими, заполучить хотя бы на одну ночь, хоть на минуту! – он почти пел. – И потому посылают тщательно замаскированных, обученных, переодетых, опытных, чтобы проникнуть, прорваться, выкрасть и скопировать, и имя им – легион! – выкрикнул он тонким, срывающимся голосом.
Он был в таком возбуждении, что теперь ему приходилось обеими руками придерживать с боков очки, все время сползающие по носу.
– И вот – как же всему этому помешать? Что, если они завладеют? В ста, в тысяче случаев поймав, отрубим преступную длань, разоблачим происки, узрим яд. Но на месте отсеченного вырастет новое щупальце. Конец же известен – что один человек спрятал, другой отыщет. Естественный порядок вещей, самый что ни на есть естественный, дорогой вы мой.
Он боролся с одышкой, улыбкой ища моего сочувствия. Я ждал.
– Но если бы – подумайте об этом – если бы планов было больше? Не один вариант, не два, не четыре, а тысяча, миллион? Выкрадут? Выкрадут, да, ну так что ж? Первый будет противоречить седьмому, седьмой – девятому, тот – девятьсот восьмидесятому, а тот всем остальным. Каждый говорит свое, каждый по-иному – какой же из них единственный, настоящий? Где тот самый один-единственный, наисекретнейший, истинный?
– Ага… оригинал! – вырвалось у меня почти против воли.
– Именно! – воскликнул он с такой напыщенностью, что даже закашлялся.
Он кашлял, давился, его очки едва не слетели на пол, он сумел поймать их в самую последнюю секунду, и тут мне показалось, что они отстали от лица вместе с частью носа, но скорее всего это была иллюзия, потому что от кашля он даже весь посинел. Потом он облизал запекшиеся каемки губ и положил на коленки трясущиеся руки.
