Песах Амнуэль - День последний – день первый
Я должен был послать Иешуа куда подальше. Я молчал. Слишком серьезным был взгляд Мессии, это был взгляд беспредельно измученного человека, способного лишь на единственное оставшееся в его жизни усилие, и именно от меня он ждал решения – какое усилие сделать. Чтобы потом упасть и умереть.
Я знал, что никуда не уйду, пока не отвечу. Вот должен именно я, по его мнению, здесь и сейчас решить судьбу Мира – должен, и все тут. Свою судьбу я решить не в состоянии, а судьбу Мира – пожалуйста. Это нормально – куда как легко решать, если от тебя ничего не зависит.
– Кто же, если не ты? – спросил Иешуа.
– И когда же, если не сейчас? – подхватил я, усмехнувшись.
Иешуа кивнул.
– Ты считаешь, что у человечества нет будущего? – спросил я.
– Я ничего не считаю, – Иешуа покачал головой, – я вестник.
– Ну конечно, ты вестник, а откуда... Хорошо, это бессмысленный вопрос. Значит – выбор. Могу я подумать? Посоветоваться?
– Не спрашивай меня, ты сам знаешь, что делать.
– Тогда – прощай.
Я повернулся и пошел по аллее к дому, не оборачиваясь, чтобы не встретить взгляд этого ненормального. Каждый шаг причинял боль – нет, не физическую, просто после каждого моего шага в картинках будущего что-то менялось к худшему (шаг – и в мире номер три возникло новое зрелище, и люди вовсе перестали думать о великом и вечном...). Собственно, не знаю, видел ли я (как я мог видеть все сразу?) или – только чувствовал.
И еще была тоска. Все пропало. Все кончено.
Вечером мы с Линой пошли в кино. Не то, чтобы фильм попался интересный, но просто некуда было деться. К ней пойти мы не могли, очень уж мне не хотелось пить чай в обществе мамы и сестры. Не могли и ко мне – тетка Лида пригласила соседку и кормила ее вчерашним борщом. А по улицам ходить было тошно – дождь, по углам стоят какие-то типы, которые то ли охраняют народ от грабителей, то ли сами ждут, чем поживиться. Мимо то и дело на малой скорости взревывают бэтээры – эти-то уж точно занимаются не своим делом.
Зал был наполовину пуст, и мы сели поближе – Лина плохо видела, – и в темноте смотрели больше не на экран, а друг на друга. Наклонившись к уху Лины, чувствуя губами прикосновения волос, я рассказал о том, что произошло у метро и затем – в аллее бульвара.
– И ты, конечно, ничего ему не ответил, – сказала Лина. – Это твой стиль – ничего не решать.
– Линочка, что я должен был решать?!
– Стас, как ты думаешь, для себя, в душе – Бог есть?
Хорошее время и место для такого вопроса! Бога нет, потому что я в него не верю. Если бы я в него верил, то он, конечно, был бы. По-моему, это совершенно очевидно: если Бог нематериален, если он – дух, управляющий Миром, то его существование никак не может быть объективной истиной. Вопрос "Есть ли Бог?" бессмыслен по сути своей как бессмыслен вопрос "Существует ли совесть?" Конечно, не существует, если предполагать, что совесть можно пощупать, извлечь из человека и вставить обратно. И конечно, совесть существует, поскольку я верю, что она есть, следую ее указаниям, мучаюсь от ее уколов. Совесть – как и Бог – может убить. Совесть – как и Бог – может спасти... Так я думаю. Для меня эти понятия равнозначны. Для верующего человека Бог бесконечно выше, но природа того и другого едина, в этом я убежден.
– Есть Бог, Лина, – сказал я. – А Мессии нет и быть не может. Бог нематериален. А этот Иешуа, что слоняется по улицам, вполне реальный мужик. Он пахнет пустыней, может, даже иудейской. У него шершавые ладони земледельца. Он – человек.
– Если он псих, то почему пахнет пустыней, а не больницей?
Я промолчал. На экране вместо перестрелки героя-супермена с мафиози я увидел вдруг нечто совершенно иное – человеческий муравейник, в котором ничто не может измениться к лучшему, потому что у этого общества нет разума. Мне подумалось, что люди и муравьи – противоположные и потому подобные сущности. Каждый муравей неразумен, но муравейник выглядит разумным. Каждый человек разумен, но человечество ничего, в сущности, не соображает. Разум человечества как целого гаснет. В начале нашего века он достиг вершины и с тех пор неуклонно деградирует. Наука и техника развиваются, но разве они определяют разумность вида? Скорее наоборот: теряя разум, человечество заменяет его приборами.
– Лина, – сказал я, – мне кажется, что это тупик. Для людей. Все, что сейчас происходит, все, что мы делаем, – напрасно, потому что мы рвемся вперед. А из тупика так не выбраться. Нужно вернуться. В прошлое. Чтобы изменить природу человека. Может, уже и во времена Христа было поздно, иначе у него, если он был, что-нибудь получилось бы. Значит, нужно возвращаться в пещерные времена. К первобытным людям. Или еще раньше – до человека.
– Человек – ошибка? Вся наша история?
Лина смотрела мне в глаза, и я поцеловал ее.
– Линочка, – прошептал я, – как человек может быть ошибкой? Если бы его не было, не было бы и нас с тобой. Ходили бы по земле не люди, а крысодраконы.
– И в образе крысодракона ты, возможно, был бы решительнее, – сказала она, и я уловил в ее голосе интонации, которые мне были хорошо знакомы и предвещали ссору.
Конечно, я был ослом – Буридановым или иным, нормальным хлипким ослом-интеллигентом, не способным сделать свой выбор. Иешуа, конечно, не мог найти более "удачной" кандидатуры, чтобы задавать свои вопросы. Впрочем, может, он был прав – глобальные проблемы, где от моих поступков ничего не зависело, я обычно решал быстро и без особых сомнений. С человечеством, к примеру, мне все было ясно. Природа слепа и действует классическим методом проб и ошибок. Биологическая эволюция прошла длинный путь, было время пробовать и ошибаться – на животных. Но другого человечества на земле природа не создала – это была ее первая и пока единственная попытка создать разумный вид. Было бы странно, если бы эта первая проба оказалась еще и успешной. Вот когда человечество погибнет, и пролетят века, и возникнет новый разумный вид, отличный от нашего, и тоже погибнет, потому что будет несовершенным, а потом появится и погибнет третий, а за ним – четвертый, тогда на какой-нибудь триста семьдесят второй попытке в неимоверно далеком будущем, может быть, природа и создаст существа, полностью соответствующие библейским нравственным принципам (принципы-то хороши, но человек не про них создан!)... А еще лучше было бы начать весь эксперимент заново, изменить начальные условия – тогда, миллиарды лет назад. Такая попытка была бы чище методологически, я так бы и поступил, если бы от меня хоть что-то зависело в этом мире.
Фильм кончился, добро восторжествовало, как обычно торжествует теоретическое добро, мы вышли на улицу, и здесь произошло событие, изменившее мир. Впрочем, это я понял лишь впоследствии, а тогда меня беспокоила Лина. Она шла рядом, но была далеко, я знал эти ее настроения, она думала о том, что через полчаса мы опять расстанемся, она вернется к матери и сестре, я – к тетке Лиде, и сколько бы я ни ссылался на обстоятельства, это ровно ничего не изменит в ее жизни. Я знал – сейчас Лина вспыхнет, и мы поссоримся. Я этого не хотел, но в подобных случаях слова не помогали. Нужно было что-то...
Со стороны бульваров я услышал крики, навстречу нам бежали человек десять, впереди Иешуа. Лина потянула меня за рукав, я стоял, как обычно, совершенно не представляя что делать. Иешуа заметил нас и остановился – шагах в двадцати. Его мгновенно окружили, и я стал действовать как автомат.
То есть, я прекрасно понимал, чего хочу, и делал именно то, что хотел, но не знал, почему хочу именно этого. То, что я сделал, настолько было на меня не похоже, что Лина просто не успела меня удержать. Я раздвинул мужичков, будто ледокол – торосы в океане. Иешуа был бледен, по щеке его струйкой стекала кровь, и почему-то именно это привело меня в бешенство. Со мной только раз в жизни случалось такое – когда восемь лет назад мы крепко поругались с женой, обоим было ясно, что это конец, и мы бросали друг в друга грубые и несправедливые слова, а потом я, потеряв контроль над собой, ударил ее, и стало мне невыносимо стыдно, но я ударил еще и – ушел. К тетке Лиде, потому что родители жили у черта на рогах, в Хабаровске, и там мне совершенно нечего было делать.
Я двинул в ухо какому-то коротышу, тыкавшему кулаком Иешуа под ребра.
– Ты что – Христос? – крикнул я. – Тебя бьют, а ты...
Иешуа улыбнулся, улыбка была испуганной, и мне показалось, что боится он за меня – не за себя.
– Ты решил? – спросил он одними губами.
Нашел время!
– Что решил?! – закричал я. – Кому все это нужно? Мне – нет!
Иешуа взял меня за локоть и пошел, а толпа почему-то расступилась, мы прошли сквозь нее, подошли к Лине, готовой уже заплакать, я подхватил ее под руку, и мы втроем быстро зашагали по вечерней улице.
– Все, – сказал я. – Надоело.
– Ты решил, – сказал Иешуа.
Я был усталым, злым, все виделось мне в мрачном свете, в том числе и мое с Линой будущее, и будущее всех людей, живущих в этих домах, и в других тоже, и на всей Земле. Тупик. Раньше нужно было менять что-то в людях. Раньше. А сейчас все равно, что первый сценарий, что третий, что двадцать пятый. Тупик. Была бы у меня машина времени, я отправился бы к истокам, когда жизнь на планете только нарождалась, и совершил бы нечто (что?!), способное перевернуть мир: пусть все идет заново, по иной, как говорят фантасты, мировой линии. Сначала. С самого сотворения. А поскольку сотворения не было, то – с Большого взрыва. А поскольку это невозможно, то все – чушь.
