Ирина Лазарева - Сокрытые в веках
Они вышли на Манежную площадь и оттуда поехали в Третьяковскую галерею, где провели большую часть дня, захваченные волшебной силой искусства.
Мари долго молча простояла перед «Демоном», сидящим на фоне заката.
– Боже, какая трагедия! – произнесла она наконец.
– Пойдем, дорогая, – поторопил Рене, – меня уже ноги не держат, а посмотреть надо многое.
Они остановились перед картиной «Царевна Лебедь».
– «За морем царевна есть, что не можно глаз отвесть…» – продекламировала Мари во французском переводе.
– «Днем свет божий затмевает, ночью землю освещает…» – неожиданно подхватил Маруф.
– Не может быть! – воскликнула Мари. – Вы знаете Пушкина?
– Вы меня явно недооцениваете, – нисколько не рисуясь, ответил Маруф. – Я получил неплохое образование, к тому же всегда увлекался поэзией.
– Рене, ты слышал? – повернулась Мари к мужу, который сосредоточенно вглядывался в полотно, не обмолвившись до сих пор ни словом и что-то напряженно обдумывая.
– Где ты витаешь? Поделись с нами своим видением Врубеля, – предложила Мари.
– Да, да, – рассеянно и невпопад ответил тот и, помолчав, сказал: – Я вот думаю, Маруф, как бы ты отнесся к Метте, если бы она оказалась такой Царевной Лебедью?
Маруф, как ни странно, воспринял вопрос без юмора. Он пристально посмотрел на Рене, перевел взгляд на картину и снова на Рене.
– Почему ты спрашиваешь? – задал он встречный вопрос, буравя Рене глазами.
– Просто интересно, – напустил на себя безразличие Рене, – представь, что ты князь Гвидон, а твоя возлюбленная оказывается не человеком, а лебедем, ну как бы получеловеком, что бы ты почувствовал?
Маруф не ответил и снова пытливо уперся взглядом в картину, а Мари спросила:
– Почему она так печальна? Смотрите, сколько грусти в ее глазах. Ведь она соединилась с возлюбленным. Мне это непонятно.
– Быть может, потому, – сказал Рене, – что она оставляет ставшую ей родной свободную стихию ради любви. Она больше не испытает радости стремительного полета, не будет скользить по волнам навстречу ветру, «поверх текучих вод», не будет бить крылами, обдавая себя сладостными брызгами. Лебедь, водворенная в четыре стены, случайная, нездешняя гостья среди дворцовых интриг, пересудов и сплетен, недоброжелательства и страха перед неведомым, среди ткачих, поварих и бабарих – будет ли она счастлива?
Вот так я понимаю Врубеля, – закончил он, глубоко вздохнув. – Конечно, это мое субъективное восприятие. Все дело в том, что она напоминает мне одну девушку.
Маруф быстро обернулся, но Рене, избегая его взгляда, прошел к следующей картине, поздравив себя со своевременным отступлением. Доменг с Андреем, как видно, проникнувшись глубокой взаимной симпатией, показались в конце зала, о чем-то увлеченно беседуя.
После запоздалого обеда и небольшого отдыха они всей компанией решили прогуляться по набережной. Было еще совсем светло. Ветер стих, и над городом воцарился странный необъяснимый предвечерний покой. Кругом по-прежнему было много народу, не утихало уличное движение, курсировали прогулочные катера по Москве-реке, но все звуки были словно притушены, машины плавно скользили по мостовой, как в замедленной съемке; смех и голоса идущих мимо людей доносились будто издалека. Воздух в преддверии сумерек был совершенно неподвижным, однотонно блеклым, но чудно ласковым.
Маруф увлек Рене в сторону от остальных и сказал:
– Помнишь, о чем ты спросил меня в галерее? Не знаю, какую тайну вы от меня скрываете, но я уже понял, что есть нечто, чего я не ожидаю встретить. Не думай, что любовь к этой девушке для меня простая блажь, преходящая влюбленность или упрямое желание заполучить то, что от меня ускользнуло. Это даже не чувство, вызванное благодарностью за спасение. Между мной и Меттой существует прочная связь. Ее нельзя разорвать, она неподвластна обстоятельствам, времени, преградам.
Рене молчал, чувствуя, что надо дать ему возможность выговориться. Маруф же, найдя благодарного слушателя, которому можно излить наболевшее, увлекся воспоминаниями и не замечал, что отставшие спутники приблизились и с безмолвным сочувствием внимали его рассказу.
– Она не просто спасла мне жизнь, – продолжал Маруф, – но создала меня заново. Может, ты не знаешь, но, когда мы встретились, я был едва ли не трупом. Жизнь угасала во мне, желаний не оставалось; единственное, о чем я мечтал, – это поскорее умереть. Все, что меня волновало, составляло смысл жизни, медленно отступало в тишину, в непроницаемое жуткое молчание. Образы близких и дорогих мне людей растворялись и пропадали в туманной мгле. Я неотвратимо проваливался в черную яму полного равнодушия и бесчувственности. Из этого состояния апатии меня временами вырывали адские боли, настолько нестерпимые, что я приказал своим людям ни под каким видом не давать мне оружия, дабы не впасть в греховный соблазн оборвать свое жалкое существование одним милосердным выстрелом. Я прятался от всех, кто меня знал, на том острове, на другом конце света, как издыхающее животное прячется в укромном месте. И вот пришла эта девушка и выхватила меня в самый последний миг из непроглядной бездны. Почему она это сделала, я до сих пор понять не могу. Она видела и знала, что опасаться меня не приходилось, – я тогда использовал любую возможность, чтобы хоть ненадолго отрешиться от изводящих меня болей и общение с вами рассматривал как развлечение. К счастью, я не был озлоблен своей горькой участью, и все, что вас могло ожидать, – это легкий испуг. Но ее-то невозможно было провести. Зачем же она взяла на себя труд возиться с умирающим?
– Такова уж она есть, – сказал Рене, – творить добро – ее призвание. Она встретила страждущего и не смогла пройти мимо. К тому же, я предполагаю, что она сразу увидела в тебе нечто такое, чего не могли видеть остальные.
– Сегодня мне открылось многое, – продолжал размышлять вслух Маруф. – Она не стала бы просто так говорить, что любит меня. А если любит, почему отвергла? Ты в иносказательной форме дал мне понять, что она не свободна. Что-то держит ее, или… кто-то?!
Очевидно, эта мысль только сейчас пришла ему в голову, потому что лицо его вдруг потемнело, взгляд стал опасен и засверкал знакомыми колючими искрами, услужливое воображение мгновенно ввергло его в неистовый гнев. Едва сдерживаясь, он тихо проговорил со зловещей пугающей интонацией, так, что даже слушателям стало не по себе:
– Если кто-то удерживает ее силой, то ему придется познакомиться с Белым Шейхом, и тогда этот мерзейший из тварей пожалеет, что родился на свет!
– Успокойся, Маруф, – сказал Рене, вздрогнув от звука собственного голоса, – никто на нее не посягает. Что ты сам себя заводишь, в самом деле? Напридумывал черт знает что! И вообще, когда в следующий раз в тебе проснется Белый Шейх, пожалуйста, предупреждай заранее, а то кто-нибудь заикаться начнет.
– Прошу прощения, – извинился Маруф, поднимая с земли и подавая Мари сумочку, которую та выронила при явлении Белого Шейха, – такое предположение способно лишить человека всякого самообладания.
– Давайте фотографироваться, – робко предложила Мари, отходя подальше, – сначала я вас сниму, а потом вы нас с Рене.
Мужчины последовали ее совету, и скоро все увлеклись позированием на фоне Москвы-реки. В светлом вечернем сумраке все снова представилось легким и радостным. Постепенно город раззолотился огнями и расцветился рекламами.
Спустя некоторое время Маруф сказал Андрею:
– Вон там две большеглазые гурии уже давно наблюдают за нами. Это не твои ли знакомые?
Андрей повернул голову и увидел Тоню с подругой. Глаза у них, действительно, были вдвое больше обычного.
– Андрюша, – подбежала Тоня, – а я смотрю, ты ли это!
Она бросилась его обнимать, настойчиво заглядывая в лицо.
– Тоня, подожди, – смущенно повторял Андрей, отворачиваясь и пытаясь разомкнуть ее захлестнувшиеся удавкой руки, – ты же видишь, я не один. Это неудобно сейчас. Встретимся позже.
– Но ты не отвечаешь на мои звонки. Андрюшенька, ну прости, прости. Я знаю, что ты обиделся. Ну погорячилась я. У меня просто было плохое настроение. Да пусть остается твоя собака – мне совсем, совсем все равно. Скажи, что ты меня простил, – прижимала к себе Тонечка захваченного врасплох Андрея.
Сегодня на ней был роскошный длинный парик, и выглядела она сногсшибательно. Решимость оставляла Андрея, воля слабела; он чувствовал себя, как наркоман, который знает, что надо остановиться, но не может.
– Я буду ждать тебя дома через два часа, – сдался он, презирая себя за малодушие, – там и поговорим.
– Давно бы так, – сказала Тоня.
Для нее все снова встало на свои места.
– С кем ты здесь тусуешься? Это кто, иностранцы? Какие у тебя с ними дела? А ну давай, колись, – жеманно переключила она свое внимание на новых друзей Андрея, которые деликатно отошли в сторону и дожидались его, беседуя вполголоса. – Какие все клевые! А вон тот, высокий, просто супер! Не познакомишь?
