Михаил Гуськов - Дочка людоеда, или Приключения Недобежкина [Книга 2]
— А… разочарованно протянул Геныч, которому и на этот раз не удавалось докопаться до истины — Я-то тебе верю, а вот некоторые сомневались, теперь я им точно скажу, что ты был в Америке.
В бойлерной у Геныча Витя выпил чуть ли не ведро воды и съел батон черного хлеба, после чего заторопился в гостиницу «Россия», где у него запертый в клетке без еды и питья петух с золотыми крыльями, наверное, уже отдал Богу душу.
Геныч щеткой, рукавом и прочими подручными средствами попытался отчистить бывший витин сверхмодный спортивный костюмчик, по это оказалось невозможным делом. Только белые адидасовские кроссовки удалось отчистить, сантехник вымыл их с мылом, и они заблестели как новые.
— Пустят меня в таком виде в гостиницу или не пустят? — засомневался Шелковников, разглядывая себя в осколок зеркала, услужливо подставленный ему недоверчивым человеком, и пряча за пазуху Кинематографический крест. Но как его могли не пустить, когда в чертежном тубусе у него хранилось такое мощное оружие, как проверенная в деле и уже многократно обагренная кровью скьявона, а, кроме того, ведь Шелковников был самым богатым человеком, хоть еще и не знал этого. Недобежкинский кошелек лежал у него, спрятанный на груди, как память о дорогом друге, томящемся в заключении. Витя вдруг вспомнил все, что увидел и услышал в аферийском посольстве, и ужаснулся — Недобежкину угрожала смерть в поединке на каких-то специально для него подстроенных Тюремных Олимпийских играх.
Опасения бывшего аристократ-бомжа, что его даже с гостиничным пропуском остановят швейцары гостиницы из-за его грязного, сильно утратившего свою свежесть костюма, оказались напрасными. Наоборот, один из швейцаров, бывший подполковник милиции, сам не зная почему, даже отдал ему честь, правда, сразу же после этого застеснялся и, оправдываясь перед напарником, тоже подполковником, но уже бронетанковых войск, хохотнул: «Нравится мне этот малец, чувствуется — лихой парень!» Второй на эту тираду равнодушно пожал плечами.
Открыв номер, Витя с замершим сердцем бросился к клетке, стоявшей в углу, на телевизоре. «Как хорошо, что на нее не падало солнце!» — подумал он, но все равно петух, его черный петух с золотыми крыльями, просунув голову в прутья решетки, лежал над пустой банкой для боды и корытцем для корма, в котором не было ни единого зернышка. Ножки петуха с жалобно растопыренными когтями торчали вверх и судорожно подрагивали.
— Жив! — воскликнул Шелковников, в нем вспыхнула надежда, что ему удастся сохранить для себя такого прекрасного слугу.
— Петр Петрович! — прослезившись на муки своего петуха, возопил бывший бомж. — Потерпи еще минуточку, не умирай. Клянусь тебе, я все три дня думал только о вас — о тебе и Недобежкине. Проклятый вентиляционный лабиринт!
Витя, открыв замок клетки, подхватил полудохлого петуха на руки и поднес его к рукомойному крану, сунув голову бедной птицы под струю воды, отчего чуть было окончательно не отправил свое сокровище на тот свет. Однако водяной шок не привел птицу к мозговому инсульту, а возбудил ее жизненные силы. Петр Петрович открыл глаза и, отфыркиваясь по-петушиному, стал клевать холодную струю. Вскоре он взмахнул несколько раз крыльями и даже попытался прокукарекать: «Ку-ка-ре-ку».
— Что ты, что ты, Петр Петрович! Побереги силы! — остановил его Шелковников — Я для тебя заскочил в булочную, за сдобным крендельком.
Витя с руки стал кормить оживающего петуха, на которого возлагал столько надежд. Время от времени он сам откусывал от этого же кренделька и жадно жен ал.
Убедившись, что его пленник слегка пришел в себя и помирать в ближайшие пять минут не собирается, будущий артист кино схватил его за крыло и водворил в клетку. Защелкнув замок и спрятав ключ в карман, Витя наставительно сказал:
— Ты Петр Петрович, не сердись, я должен тебя охранять, тут в гостинице кошки шныряют, а в клетку кошка не влезет.
Увидев, что породистая птица закатила глаза и мечтательно зевнула, намереваясь после пережитого стресса, голода и жажды, сытно поев, теперь еще и хорошо поспать, Витя воскликнул:
— Э нет, дорогой! Так не пойдет! Расслабляться нам некогда. Ты за три дня хоть и не ел вдоволь, а спать тебе никто не мешал.
Рассказав петуху все, что он услышал в аферийском посольстве о том, что Недобежкина хотят убить во время финального боя на каких-то Тюремных Олимпийских играх, он пожаловался ему, что у него снова нет ни рубля, так как его деньги, которые они выиграли в комиссионке у Лисковой, были пропиты и разграблены «своими ребятами» из ДЭЗа номер шестнадцать по Спасоголядьевской улице. Пытаясь найти хоть какие-нибудь радужные бумажки, Витя обшарил все карманы, вытащил из них помятый паспорт, аттестат о восьмилетием образовании и две справки: одну об окончании девятого класса и другую об освобождении из ИТУ для несовершеннолетних. Кроме того он достал пустой недобежкинский кисет и хотел уже бросить его на диван, но Петр Петрович при этом закудахтал, забил крыльями и завертел глазами так, словно хотел просверлить ими своего мучителя и, наконец, не выдержал и закукарекал человеческим голосом:
— Куд-куда-куку-реку-ко-шелек бросаешь, не простой, а для неразменных куд-куда-рублей!
Витя обрадованно подскочил к клетке, отпер замок и расцеловал своего петуха.
— Петя, ты снова заговорил! Как я рад, как я рад! Я бы лучшую роль в кино готов был отдать, только чтоб ты не подох, а ты еще и снова заговорил. Значит, говоришь, это кошелек?
Витя поставил петуха на стол как тогда, когда он подсказывал ему козыри Лисковой в комиссионном магазине, и стал вертеть в руках кошелек.
— Жалко, денег нет! — наконец сказал он сокрушенно. — Внутри, видишь, только одна копейка! Может, у тебя есть?
Петух сунул голову под крыло и из-под золотых перьев вытащил клювом новенькую сторублевку. Витя оживился и, получив казначейский билет, сунул его в кошелек, интуитивно разгадав принцип его устройства.
— Так-так! — будущий артист вытащил из недобежкинского кошелька две сторублевки, снова сунул их внутрь, и вскоре ка столе у него уже высилась гора сторублевок, в которой по красную бородку был зарыт петух, чей алый гребень так и горел от возбуждения.
Как когда-то аспиранта, Витю переполнял восторг от собственного финансового всемогущества. Теперь-то он спасет Недобежкина из тюрьмы и от убийства.
Петух, загипнотизированный манипуляциями со своей сторублевкой, встрепенулся и, посчитав момент удачным, сделал попытку вылететь в раскрытое окно, но Витя в кошачьем броске поймал его в самый последний момент, когда тот уже готов был проскользнуть между створками.
— Ага! Петруша! Сколько петуха зерном ни корми — он все в курятник смотрит! А я тебе, было, поверил, для улучшения твоего самочувствия окно для притока свежего воздуха открыл!! Свернуть тебе, что ли, шею?
Он взял петуха за горло, но тот взмолился:
— Не губите меня, товарищ Шелковников! Я, ей-богу, инстинктивно рванулся. Вижу вы деньгами обеспечены! Пора, думаю, домой. Я очень соскучился по своей Анне Леопольдовне, по деткам. Я вообще не русский. И я, и Анна Леопольдовна, мы из поволжских немцев, я только по паспорту Соколов, а на самом деле я Гейне, однофамилец выдающегося немецкого поэта. Мы вообще мечтаем уехать в ГДР.
Витя оторопело выпустил Соколова-Гейне из рук и тот, ворочая бородкой и потряхивая роскошным гребнем, прыгнул на стол.
— А чего ж ты в человека не превращаешься, если ты из поволжских немцев? — наконец нашелся задать вопрос Шелковников.
— Со мной шок от страха случился, когда вы в Архангельском на моих глазах столько народу своей скьявоной прикончили и за мной погнались. Забыл, как в человека превращаться. Анна Леопольдовна знает, разрешите ей позвонить?
— Скьявона, это что, шпага моя так называется? — наконец-то узнал Витя итальянское название своей старинной шпаги, нагнавшей такого ужаса на оборотня.
Вскоре, по звонку своего мужа, в гостиницу примчалась испуганно-обрадованная Анна Леопольдовна с целым выводком детей. Особенно понравилась Шелковиикову старшая девочка — пятнадцатилетняя Маша с чистой кожей и опрятностью в манерах. Все семейство закудахтало вокруг Соколова-Гейне, ничуть не удивившись его виду, только Маша, стыдливо покраснев, стеснительно стрельнула глазами в артиста и тоже бросилась обнимать отца, в петушином обличим прижатого к большой груди Анны Леопольдовны.
— Молодой человек, спасибо зам за то, что вы сохранили жизнь моему мужу. Я все понимаю, Я давно ему говорила. Ты не с теми людьми связался, Александр.
— Вот те раз! — подумал аристократ-бомж. — А я его называл Петром Петровичем.
— Еще когда был студентом, они втянули его в свою компанию. Юный, честный поволжский немец, пылкая романтическая душа, однофамилец великого Гейне, Соколов он только по паспорту, — сообщила Анна Леопольдовна уже известные Шелковникову биографические данные своего мужа. — На первом курсе он увлекся одной ужасной женщиной и она научила его разным гадостям. И на меня перешла эта порча, и на все семейства Ужасно, ужасно. Стыдно людям глядеть в глаза, согласитесь, превращаться в кур — не лучшее занятие. Я заберу его домой, в семейной обстановке он быстро поправится и снова превратится в человека.
