Мы – плотники незримого собора (сборник) - Брэдбери Рэй Дуглас

В его голове творилось что-то невообразимое. Внутри воздушного шлюза он нажал на второй рычаг, и люк в открытый космос распахнулся перед ним.

Внизу простиралась Земля.

– Я буду падать и падать на Землю, – пробормотал он. – Добрый Иисус-Jesu, увидит ли Мария, как я буду падать? А Нуччи будет качать головой и плакать? А мои bambini? Что с ними будет?

– Я буду падать и падать. За такой ли работой я сюда пришел? Это ли мое первое и последнее задание?

Перед распахнутым аварийным люком проносился космос, черный и бездонный.

Пьетро крепко прижал к груди радий, сделал четыре шага наружу и один большой – вниз…

Нуччи качал головой.

– Я всегда говорил Пьетро… Однажды, Пьетро, не сейчас. Но я ошибался. Теперь каждый день принадлежит Пьетро.

– Это папа? Это он, мамочка?

– Si, bambino, si! Да, это твой папа!

– Ты должна им гордиться, Мария, – сказал Нуччи.

– Я и горжусь. Он говорил, что однажды станет большим человеком. Теперь я знаю, так оно и есть.

Нуччи печально покачал головой.

– До чего же высоко он забрался!

Над головами Нуччи, пятерых его друзей-итальянцев и Марии с детьми возвышался огромный телескоп. Предупредительный лейтенант от астрономии стоял рядом и давал разъяснения:

– Видите ли, миссис Дионетти, когда ваш муж вместе с радием покинул корабль, он не только спас жизни людей и корабль стоимостью миллионы долларов, но и, сам того не ведая, совершил еще одно выдающееся деяние.

Он вышел на свою собственную орбиту вокруг Земли. Его тело полетело в таком направлении, что гравитация навсегда удержит его на околоземной орбите.

Он станет вторым спутником Земли. Крошечным попутчиком Луны, который будет вечно вращаться.

– Слышали, bambini?

Ученый продолжал:

– Государство оценило героизм мистера Дионетти и признало эту орбиту местом его последнего успокоения, а Луну и звезды – надгробиями. Достойные почести. Отныне все корабли будут облетать эту орбиту стороной, чтобы не потревожить его могилу.

Мария, дети, все остальные и Нуччи еще раз посмотрели в телескоп на крошечную безмолвную пылинку в космосе, бессмертную – после смерти.

И Нуччи покачал головой, прослезился и громко высморкался.

– Странно, как странно… – сказал он наконец, – вот смотрю я на Пьетро, и мне кажется, я вижу, как он улыбается, смеется и кричит:

– Эй, bambini! Эй, Мария! Эй, Нуччи! Гляньте-ка на меня!

1942

Это ты, Берт?

Очередная стружка пролетела в прозрачном утреннем воздухе, а ей вдогонку устремился плевок из табачной жвачки Старика Гордона. Его охотничий нож поблескивал на солнце, а водянистые голубые глаза искоса поглядывали на заготовку новой ножки, которую он выстругивал для своего любимого стула.

Хруст…

Услышав этот звук, Старик поднял курносое лицо со щеками цвета спелой вишни. Он перестал строгать и опустил свои руки в давних шрамах на колени.

– А? Кто это там? – приветливо спросил он скрипучим голосом, глядя в сторону леса.

Хруст…

Кто-то очень тихо вышел из кустарника. Его выдавал только знакомый хруст. Старик широко улыбнулся, обнажая беззубый рот.

– Кто это? – ласково переспросил он. – Это ты, Берт?

Хруст…

Незнакомец приближался с опаской, и Старик вернулся к своему занятию – деревообработке. Летели щепки, посверкивал нож, Старик напевал «Крошку Лизу-Джейн».

Наконец, Старик поднял глаза и увидел, что незнакомец не двигается с места. Старик помахал ему ножом.

– Заходи, присаживайся. Ты чего? Язык проглотил? Устраивай свои ноги поудобнее и потолкуем о том, о сем. Я тебя не вижу, потому как у меня с прошлого года разбиты очки, а я все никак не велю своим мальчикам отвезти меня в город за новыми. Этакие негодники…

Незнакомец не ответил, но в больших красных глазах его вспыхнуло любопытство, и встрепенулись отвислые мертвенно-бледные уши. Он сделал еще один шаг и выпростал некий червеобразный придаток, возможно, ногу, которая, вся белесая, показалась на солнце, как бы щекоча и зондируя почву под собой, а за ней с паучьим проворством выскочили еще две.

– Раз ты в рот воды набрал, – крякнул дед, – придется мне одному разговоры разговаривать. – Старик стесал с деревяшки изрядный кусок. – Я-то сначала подумал, ты мой сосед. Может, что-то стряслось, сынок? Подустал? Приболел? Или просто заупрямился?

Молчание.

– Мне без разницы, что там с тобой приключилось, но ты все равно присаживайся, потому что мне тут в Озарке до чертиков одиноко. Родня, знаешь ли, по большей части в отъезде. Вот и оставили меня присматривать за домом.

Тут он разразился булькающим грудным смехом.

– Самое-то смешное, я за три вытянутые руки дверь в нужник не увижу. И… – тут он рассмеялся еще громогласнее. – Да если бы даже у меня было нормальное зрение, на какого черта тут смотреть-то!

– Ур-ру-люр-люр-люр-люр…

При этих ласкающих слух трелях дед поднял голову.

– Это еще что?

– Ур-ру-люр… мур… люр-ра…

– Гмм-мм, – Старик в упор уставился на пришельца, пережевывая табак за небритой щекой и соображая, шутит чужак или серьезен.

– На каком это ты языке говоришь?

– Люрр.

Старик покачал большой головой и, усмехаясь, подергал себя за бакенбарды.

– Держу пари, – фыркнул он, – ты говоришь как иностранец. Знаешь, где я раньше слышал такой говорок?

– Люр-ру-ур.

– На Гава-а-айях. Тридцать лет назад. Меня занесло в Гонна-лу-лу. Ну, я и застрял там на два месяца. Так вот у них там такой же диковинный язык.

Незнакомец с любопытством посмотрел на Старика. Странная, в виде перевернутой пирамиды, голова незнакомца задвигалась. Он разинул маленький безгубый рот, и оттуда зазмеился белый язычок. Большие уши подались вперед, чтобы лучше слышать дедову речь.

Старик сказал:

– Присаживайся, незнакомец. Мне все равно приятно, что ты здесь, хоть и не разговорчивый.

Незнакомец сел, а точнее, плавно привел себя в состояние покоя. Старик уловил движение.

– Ты смотри-ка, изящный, прям как танцовщица. Грация, понимаешь! Гмм… Разрази меня гром! У меня ноги-руки так легко ни за что бы не согнулись.

И старик вновь с головой ушел в свое серьезное занятие.

– Знавал я одного такого… грациозного. Танцевал на сцене Академического театра в Торнборо. Ребята над ним подтрунивали – уж больно пластично он двигался. Наверное, это стало его второй натурой.

Незнакомец задумчиво разглядывал обветшалую хижину и бутылочные тыквы, подвешенные над входом, высокую железную кровать, видневшуюся в окно, обросшие лишайником бревенчатые стены и весьма неопрятного кота, дремавшего на солнышке. Все это, да еще строгальщик, в придачу с его занятием и песенками, выглядело весьма старомодно и захолустно.

Старик неподражаемо сплюнул, и табак, описав дугу, втемяшился в дрозда. Тот заверещал и, как ошпаренный, метнулся прочь, трепыхая мгновенно намокшими крылышками.

Дед потянул носом летний воздух.

– Странно, – изрек он, принюхавшись снова. – Чуешь? Чем это повеяло, мистер?

Молчание.

От ветра и знойного солнца запах чужеродной плоти усиливался.

Старик поморщил вздернутый нос.

– Ну и смердит. Я-то думал, дубильню с живодерней закрыли. Оказывается, нет. Должно быть, сегодня снова открыли.

Старик подслеповато уставился в сторону чужака, пытаясь навести свое зрение на резкость. Первое, что пришло ему в голову, было: «Может, тебе не мешало бы в баньку сходить». Но, поразмыслив немного, старик сказал себе: «Да я сам с апреля не мылся». Нет, тут что-то другое. В любом случае, сказать гостю, что ему срочно нужны мыло и влажное полотенце, – ужасно невежливо.