Татьяна Шипошина - Как день вчерашний

И что истинным будет любое действие, совершённое по Святому Духу. А всё остальное...

Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного!

Помилуй меня, я не знаю десяти заповедей. И никогда ими не интересовался. Не убий, не укради... Что ещё... не прелюбодействуй... Про меня как раз.

Помилуй меня, я не могу перечислить семи смертных грехов. Знаю только один — тоска. Тоска!!!

Господи, это Тебе, наверно, тоска на меня смотреть...

Что-то авва Феодосий говорил... подожди... когда приводил слова Антония: «недуг души нетелесный... гордость, тщеславие, зависть, ненависть, нетерпение, леность и другое...»

И другое, Господи. И всё другое!

Всевлаад, младенец, ты хотел, чтобы мир лёг у твоих ног, как побитый пёс. Ты хотел владеть миром, Всевлаад.

Для начала — не всем миром, а своим маленьким, наполовину придуманным мирком, где ты считал бы себя — пусть не богом, а так — маленьким божком...

Это давало бы тебе власть командовать и осуждать... владеть душами близких... и простираться всё далее, далее...

Но ты же не дурак. Ты видел, что претензии твои опираются на пустоту. Ты заглядывал в пустоту, и тебе становилось страшно. Ты называл это одиночеством.

Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного!

Помилуй меня, грешного. Помилуй меня, тоскливого. Помилуй меня, обжорливого и трусливого. Помилуй меня, я хотел уйти из жизни. Помилуй меня, я предал жену и родного сына. Помилуй меня, я забыл про мать, а ведь она ещё жива. Помилуй меня, я два года не был на могиле отца. Помилуй меня, я всегда всё пытался обсмеять. Помилуй меня, я презирал себе подобных. Помилуй меня.

Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного!

Глава 24

Очнулся я от того, что авва Феодосий дёрнул меня за край одежды и знаком показал, что мне следует идти за ним.

Очередь из монахов выстроилась к пресвитеру. Встал и я. Все причастились. То же самое сделал и я.

Может, оттого, что я находился среди монахов... Может, оттого, что авва Феодосий, мой, как я теперь понимал, духовный отец, стоял позади меня...

Всё во мне пело, всё во мне сияло, всё во мне — неслось к небесам. Хоть я и не понял, что это, но почувствовал что-то очень важное. Главное, зачем сюда собираются монахи, в том числе и пустынники, живущие за восемнадцать и более поприщ от храма.

Радость. Радость.

Я, Всеволод, живущий в двадцать первом веке, в большом многомиллионном городе, ЭТО испытал.

Так произошло моё первое причастие, как я узнал впоследствии.

Далее мы проследовали в большую комнату, середину которой занимал грубо сколоченный стол.

Монахи рассаживались по лавкам, не поднимая с лица капюшонов. Всего за столом оказалось человек двадцать. Священник сел во главе стола.

Несколько монахов стали ставить на стол миски с кашей. Каша дымилась. Запах тёплой пищи завораживал. И вот на столе появилось блюдо с зеленью и домашним сыром и плетёные подносы со свежим хлебом.

Я чуть сам из себя не вылез, так мне захотелось есть! Но никто не прикасался к пище. Все сидели, опустив глаза, и почти в полном молчании.

Встал пресвитер, и все за ним. Он перекрестился и произнёс молитву.

Когда все сказали: «Амен», я тоже сказал это вместе со всеми. Тут мне не потребовалось переводчика. Эти мужчины... Эти монахи ели молча. Они ели понемногу. Никто не хватал кусков сыра и кусков хлеба (кроме меня). Никто не справился с кашей за три минуты (кроме меня).

Все, кроме меня, отказались от добавки.

Авва Феодосий меня не останавливал. Я был благодарен ему за это.

Через некоторое время все поднялись, произнесли ещё одну молитву и стали подходить к старому, худому, как тростинка, монаху, который клал каждому в суму продукты. Некоторым — только хлеб, некоторым — и сыр, и хлеб, и зелень. Одному — даже поставил в суму небольшой горшочек с кашей.

Когда наступила очередь Феодосия, он перекинулся с худым несколькими словами, и тот положил в сумку Феодосия и хлеб, и сыр, и зелень. Потом вынес ещё один горшочек с кашей и тоже поставил в сумку Феодосия.

Я понял, что всё это предназначалось мне.

Глава 25

— Авва Феодосий! А что, тебе не хочется ни каши, ни сыру? — спросил я, когда мы вышли на дорогу, ведущую к пещере.

Феодосий позволил себе притормозить и блеснул глазами в мою сторону:

— Когда вы становитесь достаточно большими, чтобы дотянуться до горшочка с мёдом, вам этого уже не хочется.

Мы немного прошли молча. Авва Феодосий впереди, я сзади. Хорошо, что он не видел моего лица. Губы мои сами по себе разъезжались в улыбке, я приплясывал по камням, и очень, очень хотел запеть. Что-нибудь вроде: «С песней весело шагать по просторам, по просторам, по просторам...»

Я представлял себе, как бы это выглядело посреди египетской пустыни, и мне становилось ещё смешнее. Я даже остановился один раз, повернулся задом наперёд и смеялся, пытаясь не производить громких звуков и зажимая рот рукой.

Хорошо, что меня никто не видел. Подумали бы, наверно, что у чудака «крыша поехала».

Авва Феодосий остановился сам, когда я просмеялся, позволил мне догнать себя. Он улыбался.

— Сорадуюсь с тобой твоему первому причастию, — сказал он.

— Спасибо, авва. Расскажи, как это понимать.

— Причастие есть приобщение Тела и Крови Христовых. Думаю, ты об этом ещё не раз будешь читать. Когда вернёшься к себе. А может, ты уже и не хочешь возвращаться?

Ох, как блеснули глаза моего аввы! А я почему-то не нашёл ответа.

— Ладно, не отвечай. У нас ещё есть время.

— Авва! Я выздоровлю там?

— Ты надеешься?

— Да.

— Дай, Господи... Вернёмся же к причастию. Теперь ты связан с нами. Тесно, как брат. Даже теснее. Мы — части одного Тела. Тела Христова.

Ибо сказано о хлебе: Пришлите, ядите, сие есть Тело Мое, за вас ломимое. И о чаше с вином сказано: Пейте из неё все, ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов.

— Мне не понятно, авва.

— Все мы члены Тела Христова. Членов много, но тело едино. Голова не может сказать ноге: «Не нужна ты мне». И если один член страдает, всё тело страдает с ним. Господь установил, чтобы не было разделений в теле, а все члены заботились друг о друге. Кто грешит против ближнего, грешит против себя.

— Да, да, но я всё равно не понял! Я только чувствую, что со мной произошло что-то важное.

— Веруют — не разумом.

— Но понять...

— Поймёшь. Духом. Глаза аввы улыбались.

Глава 26

Немного отдохнув, Феодосий принялся плести корзину из прутьев.

— Зачем ты её плетёшь? — спросил я.

— Отнесу в монастырь. Они продадут.

— А я думал, что жители просто так дают вам продукты.

— Ничего на свете не бывает «просто так». Братия держит овец и возделывает огород. Есть и пожертвования, конечно. Иногда люди просят, чтоб монахи молились о них. В болезнях, в невзгодах. Потом благодарят.

— И тебя просят?

— Я грешный человек. Это Великий Антоний мог сразиться с бесами.

— Я думаю, ты слишком скромничаешь.

— Садись, научу тебя плести корзину, — ответил Феодосий.

Авва показывал, я смотрел. Нормальное занятие для человека с высшим образованием (это я о себе).

— А ты учился где-нибудь, авва?

— Ты имеешь в виду мирское мудрование?

— Да.

— Я три года посещал университет в Александрии.

Во как! Корзины...

— Кто были твои родители, Феодосий?

— Зачем ты спрашиваешь об этом? «Просто так»?

— Извини.

— Они были добрые люди. Может, они и заблуждались, но не мне судить их. Мне пристало поступать так, как велит заповедь: «Чти отца твоего и мать, и да продлятся дни твои на земле».

— А вот у меня не получается почитать.

— Жаль. Но, думаю, ты поймёшь и научишься. Проси Бога о помощи.

— А не стыдно ли всё просить да просить?

— Стыдно попрошайничать, особенно у тех, кто сильнее тебя. Стыдно пресмыкаться перед людьми, выпрашивая себе благ. Богу же следует открывать сердце.

— А если я прошу о ерунде?

— Просьбы кошки полны мышей. Потому, что мышей полны мечты кошки.

Больше Феодосий не отвлекался от корзины. Он плёл её с таким вниманием и с таким увлечением, как будто на земле не было более важного и срочного дела.

Я тоже перебирал прутья. Что мне оставалось делать? А на душе было светло. Будто и впрямь ничего важнее не было на земле.

Глава 27

Авва отказался есть вечером. Мне же отделил только немного каши и пресёк взглядом просьбу о добавке.

— Познавай себя, — сказал он вроде бы невпопад. — Где ты будешь молиться? Здесь или на воздухе?

— Ну... на воздухе, — выбрал я.

— Хорошо. Возьми мои чётки и прочти сто Иисусовых молитв.

— Сто? Это много или мало?

— Это сто. Иди, Всевлаад. Прочтёшь — вернёшься.