Антон Ботев - Кот Шрёдингера

Первый, кого я увидел, проснувшись — был тот самый старик, Илья, с которым мы ехали в поезде. Это и был обещанный мне Евграфом Николаевичем чичероне и учитель карельского языка. Может создаться ложное впечатление, что, проснувшись, я сразу его увидел — нет, все было не так. Если говорить подробно (хотя и вкратце), то, проснувшись, я бросился к крану, а он не работал. Quelle ironie! Снаружи стеной лил дождь, а внутри воды не было. Я позвонил вниз и попросил принести воды, но администратор сказал, что это в его обязанности не входит, если я хочу, пускай спускаюсь сам и покупаю воду, ресторан у них есть внизу, есть также и ларек через дорогу, но там воды нет, только пиво. Через пять минут раздался стук в дверь; одумались, решил я, открыл, и тогда-то и увидел этого самого Илью. Если быть точным. Он был мокр, с него текло, и я немного попил, украдкой выжав его кашне и шапку, пока он ходил в туалет. Можете вообразить себе мою жажду! Оказалось, он умеет говорить по-русски, просто не очень хочет. За неимением камина я провел его к батарее центрального отопления, которая, слава богу, работала, и мы проговорили несколько часов. Он сказал мне, что обучал карельскому языку многих ученых военнопленных немцев, которых ссылали в эти края при Сталине — их было много, но ни одной фамилии он не назвал, во всяком случае, ни одной фамилии я не запомнил. Кроме того, он рассказывал сказки участникам различных этнографических экспедиций, которых тоже было снаряжено сюда немало. Карелия — одно из мест, куда еще имело смысл посылать этнографические экспедиции, не так давно еще имело смысл, за сегодняшний день не поручусь. В сорок с чем-то лет он упал со скалы, и с тех пор у него дрожали руки и голова. Пока мы говорили, он сидел, съежившись, у батареи, обсыхая, усыхал, и выглядел теперь не так уверенно в себе, как в поезде. Я предположил, что дело в алкоголе, и он, в самом деле, оживился и с удовольствием сбегал за водкой в ближайшую лавку, когда я дал ему на это денег. Он был совершенно уверен в своем таланте рассказчика и думал, что участники этнографических экспедиций изрядно нажились на нем, продавая истории, которые он им рассказывал. Водка, которой я его угостил, показалась ему достаточной платой за историю о том, как его бабушка Вера видела в лесу лешего. История эта, адаптированная, сконденсированная, исправленная и сокращенная, сводится к следующему (он рассказывал ее от ее лица, в женском роде).

Собирались мы однажды с дедом Николкой, мужем моим, к Янисъярви. От деревни по реке до устья реки было километров пять. Вода полная, окротела, пошла на убыль. Поспела морошка. Да и на палую воду пинегоров собирать на берегу моря. Взяли крошик и ведерко деревяное — ушатик. Ушатик поставили в крошни — это под морошку — и лодку направили легкую, небольшой анкерочик. Отправились. Я села в гребли, а дед правил. Поехали, силы большой не надо, по течению едем. Погода стояла хорошая, теплынь. Приехали мы на устье реки, ветер с моря, крик множества чаек раздается, летают, на камнях сидят и в море плавают. Будет удача, говорит дед. Это такая примета есть. Договорились, он пойдет по берегу моря на сухую воду собирать пинегоров неповоротливых. Их выбрасывает из моря на берег, из-за ветра с моря и падет вода, быстро уходит, они обсыхают. А я поднимусь по тропинке на угор и буду там брать морошку. Я одела крошни, поднялась, прошла лесок и попала на морошку. Сняла крошни, поставила на видное место, взяла набирушку — малую корзину. И беру, беру, быстро прибывает. И не заметила, как отошла от угора, далеко в бугры. А за буграми лес. А о бугры морошка крупная свисает с них, беру, не поднимая головы, высыпаю морошку в ушатик и опять беру, уже полное ведерко, осталось корзинку набрать. Вдруг что-то в кустах хрустнуло, я подняла глаза на бугор, а на бугре — сапоги. Сапоги не наши, не деревенские — с подковами. Я сжалась от страха, поднимаю глаза выше, вижу: бушлат длинный, свешивается на сапоги. Я ни жива, ни мертва, села на клочь, вижу: выше усы, борода, длинные волосы и шапка на них, хлопает глазами, язык показывает, правая пола шинели наверху и подпоясан красным кушаком (раньше была такая примета лешего). Да это же леший, — все его приметы. И еще почему-то скрипка в руке. Леший! Леший! Хочу кричать, а не могу, онемела, сама думаю: о господи, помоги мне. Стала тихонько молитву творить: уйди, нечистая сила, и перекрестилась. Вздохнула я и поднялась, а он отодвинулся. И я бежать с молитвой, бегу, бегу, повернусь, а он тут же, высокий, как столб, левая рука согнута и вложена в правую полу. Я снова бежать, повернусь и вижу, он стал далеко от меня, марево покрыло его, он приподнялся над бугром. Набежал ветер, зашумел лес, закричали птицы тревожно, загремел гром, а леший так и стоял перед глазами в сизой дымке. Я добежала до угора, спустилась по тропинке к морю. А дед Николка уже у лодки укладывает собранных пинегоров в лодку.

Николка выслушал меня внимательно, перекрестился, хотя он и не верил в бога, и пошел на гору за крошнями с морошкой. Крошни далеко были видны, а лешего уже не было. Скоро дед Николка вернулся с крошнями за спиной и успокоил меня, сказав, исчез сатана. Вода уже стала прибывать, и мы сели в лодку и поехали домой. Я рассказала в деревне всем про нечистую силу, про лешего, и все поверили: Николкина видела лешего, бродит он по округе, людей пугает. И всей деревней решили: нельзя ходить поодиночке в лес и на болото. У Николкиной было одиннадцать детей, они-то всегда помнили рассказ про лешего, и помнили завет, который дали всей деревней. В деревне сейчас никто уже не живет, но и в лес теперь как-то мало ходят в округе. Не стоит этого делать, сказал Илья, опасно.

Часам к трем дождь утих, и он ушел. Я собирался пообедать, и, совершая туалет, услышал, как хлопнула входная дверь. Причиною звука оказалась уборщица, или персональная горничная, любезно присланная, опять же, как она не преминула сообщить, Евграфом Николаевичем (я все гадал о причинах его странной расположенности ко мне). Звали ее Нина, характер у нее был легкий, грудь тяжелая. Она дважды была в Петрозаводске, чем выгодно отличалась от большинства жительниц Питкяранты ее возраста и положения. Как и Илья, она говорила по-русски (с премилым акцентом) и по-карельски. Не чинясь, она налила в тазик воды, стала отжимать тряпку и мыть пол, причем дойки ее весьма волнующе покачивались.

Я зашел в «Лас-Вегас». При свете дня он был пуст и скучен. Лениво протирал всевозможные стеклянные поверхности бармен. Экономили электричество, большой зал освещался только тусклым светом пасмурного неба через немытые окна. Кормили, впрочем, сносно. Дождь совсем прекратился; на улицах было так же пусто и скучно, как и в забегаловке. Я зашел в хозмаг и приобрел себе большие резиновые сапоги, без которых, как я понял, жить здесь было невозможно. Мои берцы годились больше для сухой погоды. За час я обошел весь город — делать тут было решительно нечего. Не ищи я Эйнштейна —

Следующие несколько дней я еще иногда выбирался в город, но основную часть времени посвятил общению с Ильей. Я взаправду выучил несколько карельских слов (к настоящему моменту все уже позабыл), но главным образом — освоился, под коим словом понимается узнавание подноготной всех сколько-нибудь значимых фигур города, выспрашивание сплетен и т. д. Про Эйнштейна спрашивать я не решался, но, судя по тому, что он ни разу Ильей упомянут не был, если он в Питкяранте и жил, то был или фигурой слишком незначительной, или, наоборот, такой значительной, что разговор о нем мог быть сочтен излишним, опасным тривиальным (как разговор о дожде) или каким-нибудь иным в том же роде. Между прочим, узнал про Эдика: это оказался владелец лесопилки, расположенной в горах Пётсёвара, муж Ильмы, на самом деле дагестанец; на лесопилке он, впрочем, бывал лишь наездами, а так там жили другие дагестанцы, в большом количестве; у Эдика с Ильмой было трое детей, два мальчика и (средняя) девочка, младшему два года, старшему пять с половиной. Это объясняло, между прочим, величину груди Ильмы, нехарактерную, вообще говоря, для ее конституции, но не объясняло как раз саму конституцию. Обычно ведь женщины после родов раздаются. То, что Ильма не обабилась, вызвало новый приступ обожания и безнадежности и т. д. Противоборствуя ему, я решил препарировать свое к ней отношение, разъять его холодным логическим анализом, посредством коего и самому охладеть к ней. Скорее всего, решил я, необычное сочетание величины груди (идеальной), ширины бедер (идеальной идеальных) и худобы остального тела, вкупе, разумеется, с идеальными чертами лица, и обуславливали для меня ее привлекательность. Что касается Эйнштейна — о нем я, ка было сказано, ничего не спрашивал, но одна штука меня поразила, и я взял ее на заметку: описание Хозяина Леса в рассказе Ильи о своей бабушке. По описанию, Хозяин Леса был одет точь-в-точь как Вова, но у Вовы не было усов и длинной седой шевелюры, а также он никогда не играл на скрипке. Указанные признаки характерны скорее для Эйнштейна, но канонический Эйнштейн одевался совершенно по-другому, и, самое главное, у него тоже никогда не было бороды, и сложно было представить, чтобы он когда-нибудь ее отпустил. Теперь, что касается Евграфа Николаевича, мэра: Илья сказал, что он видал виды и не так прост, как кажется. Смутно упоминались его враги в районе Алалампи. Все мои дальнейшие расспросы ничего не дали, так же, как расспросы о чекисте, главном менте, управителе ТЭЦ и т. д. Разве что про парикмахера Илья нехотя сообщил, что человек этот предается содомскому греху, но с кем — тоже не сказал.