Алексей Герасимов - Констебль с третьего участка

Падали, дамы, по всей вероятности внезапно – три чашки валялись на полу, одна, при том, в виде осколков, чай из них разлился по полу, а под стол натекло что-то еще, более темное. Вино?

— Сестра… Простите, не знаю вашего имени, — повернулся я к престарелой монашке.

— Приняла с постригом имя Евграфии, вот уже тридцать пять лет тому как, — сообщила она мне.

— Сестра Евграфия, в этот сад выходов из института и обители сколько?

— Два, — ответила она. — Врата из обители сегодня затворены, а из института мы с вами пришли.

— Тогда я попрошу вас пройти к воротам из института, и проследить, чтобы никто до прибытия полиции в сад не входил, и, если окажется, что кто-то внутри, не выходил из него тоже. Сам я останусь охранять место происшествия. И, попросите кого-нибудь пригласить сюда врача. Вам понятно, сестра?

— Да, — кивнула в ответ она, развернулась, и засеменила по тропинке к трехэтажному особняку позапрошлого века, соединенному стеной из дикого камня со зданием аббатства Святой Урсулы. Собственно, именно в этом особняке Институт Благородных Девиц и располагался.

Я же вновь глянул внутрь домика, и, вздохнув, потянул из кармана свисток. Темная лужа под столом все росла и росла, и, боюсь я, никакое это не вино.

Я покачал головой, вставил мундштук свистка в рот, и, ухватив его у самых своих губ, подал сигнал по форме четыре. Негромкая, почти неразличимая трель пронеслась по саду, и все сидевшие на деревьях птахи немедленно вспорхнули в воздух. Животные вообще, я слыхал, недолюбливают этот сигнал, как правило, являющийся вестником чьей-то смерти. Да и мне слегка от него на уши надавило.

Первым, что неудивительно, мне на подмогу примчался запыхавшийся констебль Стойкасл.

— Что? — он глотал воздух, словно выброшенная рыба. — Случилось?

— Сам глянь, — предложил я.

— Мер… Уф, мерзко, — заключил он, пытаясь отдышаться. — Кто у калитки?

— Э, — не понял я. — У какой калитки?

— У калитки в стене, разумеется.

— А там и калитка есть? — удивился я.

— Балбес, — резко выпалил он, развернулся, и бросился по тропке, прочь от меня.

Вернулся Стойкасл быстро, раньше того, как подоспели еще несколько констеблей с соседних участков патрулирования.

— Ушел, — он зло сплюнул наземь. — Калитка нараспашку, сестры-привратницы тоже нет. Прикрыл на запор покуда, чтоб не шастал никто. Да не журись, Вильк, про тот ход мало кто знает. Монахини им сейчас почти и не пользуются – только утром, за молоком через него шныряют. Так им до рынка ближе выходит. Инспектору я сам доложусь о открытой калитке, пусть на меня рычит за то, что я тебе раньше про нее не рассказывал.

Он махнул рукой.

— Пойду, сестру у входа сменю, а то опять сержант все мозги съест, если наших монашка вместо констебля встретит.

И вновь я остался один ненадолго. Едва Стойкасл сменил на посту сестру Евграфию, как, один за другим, появились, сначала еще пять констеблей из нашего участка (двоих Стойкасл развернул, чтобы никого не выпускали из института и обители, еще одного направил к калитке, и последнего к запертым воротам, на всякий случай), затем появились старший инспектор Ланиган, в сопровождении инспектора О`Ларри, даггеротиписта О`Кучкинса и его ассистента, Бредли, тащащего аппарат для съемок и раскладную треногу. К моему удивлению, с ними не было мистера О`Блинка, нашего штатного художника.

Все четверо быстро прошли к охраняемому мной домику, задержавшись лишь на пару мгновений у поста Стойкасла – тот доложил о обнаруженной им открытой калитке.

— Ну-с, констебль, докладывайте, что у нас тут, — потребовал Ланиган, заглядывая в домик.

— Пять леди без чувств, но живы. Слабо шевелятся, инспектор, и им все хуже. У этой, что у порога, осмелюсь доложить, пульс все слабее и слабее. Еще одна леди, вероятно мать-настоятельница обители, лежит за столиком, предположительно зарезанная – крови, осмелюсь доложить, на полу все прибывает и прибывает. Я, согласно инструкции, в помещение не входил, чтобы не повредить улик.

— А если аббатиса еще жива?! — возмутился О`Ларри.

— Бросьте, Брендан, живые так не лежат, — отмахнулся старший инспектор. — А отчего полагаете, что зарезана, Вильк, а не, например, ей размозжили голову?

— Тогда бы, при всем моем почтении, и вимпл и корнетт пропитались бы кровью, а видимые из-за стола край платка и шляпы сухи и белы, — ответил я.

— Резонно, — кивнул старший инспектор и развернулся к даггеротиписту, вместе с ассистентом устанавливающему свой аппарат для снимков на треногу. — Мистер О`Кучкинс, долго вы еще? Полагаю, дам надо бы вынести на воздух.

— Непременно надо, — раздался голос за моей спиной.

Я резко развернулся, и узрел средних лет джентльмена, с небольшими аккуратными, слегка рыжеватыми усиками, какие часто носят кавалеристы, облаченного в распахнутое кремовое пальто поверх темного костюма в мелкую полоску и котелок. В левой руке мужчина держал пухлый кожаный саквояж с блестящими ручками.

— Уоткинс, — воскликнул Ланиган. — Что вы здесь делаете?

— Странный вопрос, инспектор, — с огромным внутренним достоинством ответил тот. — Я доктор, и мой долг оказать помощь этим несчастным. А поскольку мой дом находится в непосредственной близости от обители, неудивительно, что сестры обратились за помощью именно ко мне. А теперь позвольте приступить к моим обязанностям.

— Как только будет сделан даггеротипический снимок – пожалуйста, а покуда прошу вас не загораживать дверной проем. Долго вы еще О`Кучкинс?

— Уже все, — пропыхтел тот, критически осматривая свой аппарат. — Готов снимать.

— Помилуйте, господа, но ведь даггеротипия занимает до получаса, — возмутился доктор Уоткинс. — А если леди умрут за это время? Мне непременно надобно их сейчас же осмотреть!

О`Ларри, до того внимательно вглядывавшийся в лицо одной из пострадавших, подошел к старшему инспектору и что-то шепнул ему на ухо.

— Вот как, — недовольно буркнул он. — Ладно, снимем общий план уже без тел. Хорошо, осматривайте их, но ничего, — слышите меня, — ничего не трогайте. Мы покуда быстро обведем тела, и зафиксируем на пластине так.

Ланиган извлек из кармана пиджака кусок мела.

Доктор, не удостоив старшего инспектора ответом, стремительно подошел к лежащей у входа леди, пощупал ей пульс, оттянул веко и нахмурился.

— Констебль, — обратился он ко мне, не обращая внимания на возящихся внутри дома и негромко переговаривающихся инспекторов, — это вы первый прибыли на место трагедии?

— Да, сэр, — со всей возможной учтивостью ответил я.

— Вы проверяли пульс у этих леди, когда явились сюда?

— Только у этой. Осмелюсь сообщить, он тогда был сильнее, чем две минуты назад, когда я проверил его вновь.

— Ничего удивительного в этом не вижу, — пробормотал тот, поднимаясь с колен. — Мистер Ланиган, поторопитесь. У этих леди сильнейшее отравление неким токсином.

— Отравление, — чертивший мелом силуэт вокруг тела старший инспектор резко разогнулся. — Будете делать промывание?

— Скорее всего, — кивнул тот. — Хотя яд мог проникнуть в их организмы и другим путем. Помните то дело, когда опекун травил свою подопечную парами ртути, инспектор?

— Как же, как же, — старший инспектор с подозрением покосился на жаровню, где все еще тлели благовония и принюхался. — Вы полагаете?..

— Вполне возможно, — ответил доктор. — Потому предлагаю немедленно вынести всех леди из комнаты, да и самим покинуть помещение, дабы избежать возможного отравления.

— Всех нужды нет, — ответил мистер Ланиган. — Бедной матери Лукреции вы ничем уже не поможете – нож прямиком в сердце. Но прочих… Констебль, помогите-ка нам.

Вытянув через дверной проем лежащую у порога леди, и оставив ее на попечении мистера Уоткинса, я, с трудом протиснувшись в ярко освещенный через окна домик, стараясь при том не дышать, споро подхватывал лежащих на полу дам, переносил их к выходу, и передавал их с рук на руки инспекторам и даггеротипистам. Те, в свою очередь, препоручали их подтянувшимся за это время констеблям, и я слышал, как доктор велел немедленно доставить их к нему на дом, на улицу Архитектора Бейкера, дом 221-б.

Бросил я взгляд и на покойную мать-настоятельницу, которую мне велено было не трогать. Как и сказал старший инспектор, она была жестоко зарезана, и кинжал, с каким-то непривычным кругляком на месте перекрестья, так и остался у нее в груди, будучи воткнут в тело почти по самую рукоять.

Лицо несчастной было ужасно – боль, страх, отчаяние были отражены на нем, и застыли теперь, навеки, посмертной маской. Изумрудно-зеленые глаза этой, еще достаточно молодой женщины, были широко распахнуты, рот приоткрыт в беззвучном крике, и тонкая струйка слюны, вытекшая из его уголка, нынче уже подсохшая, оставила потек на щеке. Некрасивая это штука, смерть, доложу я вам. Особенно когда молодых и красивых леди убивают, это вот мне неприятно вдвойне.