Калейдоскоп - МаксВ
Иван поёжился:
– Нет, я не последыш, – возразил он, – У меня есть сын.
Но прошлое продолжало:
«Ну и что из того? Сын, говорит. А много ли он стоит, этот сын…»
Раскин вскочил с кресла, оттолкнув Альберта в сторону.
– Нет, это не так! – закричал он, – Мой сын…
И снова опустился в кресло.
Его сын – в лесу, играет луком и стрелами, забавляется.
«Это у него хобби такое», – сказала Марина, прежде чем подняться в Обитель, чтобы после сто лет смотреть сны.
А голоса предков не умолкали:
«Это хобби, а совсем не деятельность. Не профессия. Не насущная необходимость. Просто развлечение, не настоящее занятие, а значит – глупость. Ни то ни сё. В любую минуту бросит, и никто даже не заметит. Это то же самое, как изобретение разных напитков, или писание никому не нужных картин. Что-то вроде переделки комнат с помощью отряда шальных механоров. Вроде составления истории, которая никого не интересует. Вроде игры в индейцев, или дикарей с луком и стрелами. Такое же развлечение, как сочинения длящихся веками снов для людей, которые пресытились жизнью и жаждут вымысла».
Человек сидел в кресле, уставившись в простертую перед ним пустоту, ужасающую, жуткую пустоту, поглотившую и завтра, и все дни. Он рассеянно переплёл пальцы, и большой палец правой руки потер левую.
Альберт подобрался к человеку через озаряемый тусклыми сполохами мрак, оперся передними лапами о его колени и заглянул ему в лицо:
– Повредил руку? – спросил он.
– Что?
– Повредил руку? Ты ее трёшь.
Раскин усмехнулся:
– Да нет, просто бородавки, – он показал их еноту.
– Надо же, и вправду бородавки! – сказал Альберт, – Разве они тебе нужны?
– Нет, – Иван помялся, – Пожалуй, совсем не нужны. Просто никак не соберусь пойти, чтобы мне их свели.
Альберт опустил морду и поводил носом по руке Раскина.
– Вот так, теперь всё – торжествующе произнес он.
– Что – вот так?
– Погляди на них.
Пыхнула обвалившаяся головешка в камине, Иван поднял руку к глазам и присмотрелся.
Нет бородавок. Гладкая, чистая кожа.
Глава 7
Глава 7
Дядюшка стоял во мраке, слушая податливую сонную тишину, которая начинала уступать дом входящим в него теням, отзвукам шагов, эхом давно произнесенных фраз, и бормотанию стен.
Стоило только захотеть, и ночь в один миг превратилась бы в день, освещение переключить очень просто, но старый механор не стал изменять этого. Ему нравилось размышлять в темноте, и он дорожил этими часами, когда спадала пелена настоящего и возвращалось, оживая, прошлое.
Кроме него все остальные спали. Только Бэмс бодрствовал. Ведь механоры никогда не спят. Две тысячи лет бдения, двадцать веков непрерывной деятельности, и сознание не отключалось ни на миг.
«Большой срок,– думал Дядюшка, – Большой даже для механора. Ведь еще до того, как люди спустились в Каверну, почти всех старых механоров деактивировали, можно сказать – умертвили, отдав предпочтение новым моделям. Они больше походили на человека, мягче двигались, лучше говорили, быстрее соображали своим электронным мозгом".
Но Дядюшка остался, потому что он был старым верным помощником, потому что без него усадьба Раскиных не была бы родным очагом.
– Они меня любили, – сказал себе Бэмс.
В этих трёх словах он черпал утешение в мире, где помощник стал предводителем, но остро желал снова помогать своему хозяину.
Стоя у окна, Дядюшка смотрел через двор на толпившиеся по склону черные глыбы дубов. Вокруг сплошной мрак. Ни одного огонька. А ведь когда-то были огни. Тут было много домов, и всюду приветливо лучились окна.
Но человек исчез, и огни пропали. Механорам огни не нужны, они отлично видят в темноте, как и он сам. А высокие твердыни модификантов, что днём, что ночью, стоят вечно сумрачные, одинаково зловещие.
Теперь человек появился опять – всего один. Появился, да только вряд ли останется. Переночует несколько ночей в спальне на втором этаже, потом вернется к себе, в Синеград. Обойдет старую, забытую усадьбу, поглядит на заречные дали, полистает книги на полках в кабинете – и в путь.
Дядюшка повернулся:
«Нужно пойти, проверить, как он там, – подумал он, – Спросить, не нужно ли что-нибудь. Может, чаю принести? Боюсь только, что все запасы листа теперь уже никуда не годиться. Тысяча лет – большой срок…»
Идя через комнату, он ощутил благодатный покой, глубокую умиротворенность, какой не испытывал с тех давних пор, когда, счастливый, как терьер, носился по дому, выполняя всевозможные поручения.
Подходя к лестнице, он напевал про себя что-то ласковое.
Он только заглянет и, если Раскин уснул, уйдет, а если не уснул, спросит: «Вам удобно, хозяин? Может быть, чего-нибудь хотите? Может, красного вина?»
Он шагал через две ступеньки. Он снова прислуживал своему хозяину.
Иван полусидел в постели, обложившись подушками. Кровать была совершенно неудобная, а комната – тесная и душная, совсем не то, что его спальня в Синеграде, где лежишь на травке у журчащего ручья и глядишь на мерцание искусственных звёзд в искусственном небе. И вдыхаешь искусственный запах искусственной сирени, цветы которой долговечнее человека. Ни тебе бормотания незримого водопада, ни мигающих светлячков. А тут… Просто-напросто кровать и спальня.
Раскин вытянул руки поверх одеяла и согнул пальцы, размышляя:
«Альберт только коснулся бородавок на руке, и они пропали. И это, похоже, не было случайностью, он все проделал намеренно. И это вовсе не чудо, а сознательный акт. Чудеса не всегда удаются, а Альберт был уверен в успехе.
Быть может, это и есть способность, добытая в соседней комнате, похищенная у жутеров, которых каждый день слушает енот. Так? Способность исцелять без лекарств, без хирургии, нужно только некое знание, особое знание.
Были же в древние непросвещенные века люди, уверявшие, будто могут сводить бородавки. Они «покупали» их за монетку, «выменивали» за какую-нибудь вещь, заговаривали – и случалось, бородавки постепенно сами пропадали.
Может быть, эти необычные люди тоже слушали жутеров?»
Чуть слышно скрипнула
