Галина Тер-Микаэлян - На руинах
— Спасибо вам, Тая, — ласково сказал он, — я давно так не ел.
Лицо Таи внезапно расцвело белозубой улыбкой, превратившей ее в настоящую красавицу.
— Вкусно, да?
— Да, спасибо большое. В следующий раз увидимся — я вас в ресторан свожу. А сейчас мне уже идти пора, и вам отдохнуть надо, я мешаю.
«Господи, какое лицо! Для него нужна особая модель стрижки».
Внезапно Тая вновь мелко затряслась, глаза ее стали огромными, налились слезами и, вцепившись в Алексея обеими руками, она отчаянно запричитала:
— Не уходи, миленький мой, хорошенький мой! Кормить буду, стирать буду! Только не уходи!
— Тая, да вы что! Нет, так нельзя, я ведь в Москве только проездом, я… у меня билет на завтра.
Не зная, куда деться, он отводил глаза и бормотал все самое нелепое, что только могло прийти в голову.
— Ждать буду! — из груди ее вырвалось горькое рыдание. — Тебя одного буду ждать, другого никого не хочу! Тебя одного! — закрыв глаза, она стащила с себя блузку, оголив красивую полную грудь. — Вот! Без тебя жить не буду!
И столько страсти было в движениях и взгляде этой молодой, забитой жизнью женщины, что на миг у Алексея туманом застило сознание — так он, во всяком случае, решил, когда позже пришел в себя, лежа обнаженным рядом с Таей. Ну, а потом терять уже было нечего, и снова она прижималась к нему своим горячим, ждущим ласки телом.
За окном стемнело, где-то за стеной радио отыграло полуночный гимн Советского Союза, и Алексей понял, что нынче ему до своей гостиницы уже не добраться. Счастливо напевая что-то себе под нос, Тая набросила халат и побежала на кухню. Алексей полежал немного, потом оделся и пошел следом — стоя у плиты, она жарила гренки, и аппетитный аромат их приятно щекотал нос.
— Сладкие, кушай, — ее глаза лучились счастьем, — Вадим Сергеевич у нас всем сахару выдал и масла.
Алексей внезапно ощутил безумный голод и, не раздумывая, уселся за стол. Гренки таяли во рту — Тая, как он уже понял, была мастерицей готовить.
— Очень вкусные гренки, Таюша. Что ты мне все подкладываешь, а сама не ешь?
— Кушай, кушай, — подперев щеку, она влюблено смотрела, как он ест, — я еще сделаю, хочешь?
— Не надо я уже сыт, лучше расскажи мне что-нибудь.
— Что рассказать?
— О себе расскажи. У тебя есть родные или ты одна живешь?
И молодая женщина послушно начала рассказывать бесхитростную историю своей жизни.
…С тех пор, как Тая пошла в первый класс, к ней прилепилось прозвище «идиотка». Доведенная до отчаяния ее неспособностью запомнить хотя бы одну из букв алфавита, учительница стонала:
«Да что же это? Неужели ты полная идиотка?».
Бойкий и сметливый Дима Потапов, сидевший с Таей за одной партой, постоянно отбирал у нее цветные карандаши и ластики, потому что свои терял. Не силой отбирал, а просто говорил:
«Дай сюда, идиотка».
И Тая послушно отдавала ему свои вещи, хотя потом в дневнике ее появлялась грозная запись: «Уважаемые родители, примите меры! Ваша дочь опять не готова к уроку — нет ни карандашей, ни ластика!».
Возмущенная мать задавала девочке хорошую трепку и требовала объяснений, но дочь, опустив голову, молчала, лишь на кончиках ресниц ее трепетали прозрачные слезинки. Если отец возвращался с работы трезвым, то не обращал на них внимания — молча ел и садился смотреть телевизор. Однако это случалось крайне редко, а пьяным, он багровел и набрасывался на мать.
«Не трогай ребенка, стерва! Убью!».
Жена немедленно обращала на него гнев, предназначенный для дочери.
«Скотина, опять налакался! Всю жизнь мне изуродовал, сволочь! Ты что обещал, когда женился, а? Обещал, что в рот больше не возьмешь!». «Сука!».
О Тае тут же забывали. Родители на повышенных тонах выясняли всю подноготную своих отношений, и продолжалось это, как правило, достаточно долго. Не дожидаясь окончания перебранки и не обращая внимания на крики и ругань, девочка начинала заниматься своими повседневными делами — мыла полы на кухне, выносила мусор, ела и укладывалась спать на своем диванчике в углу комнаты. Ночью ее будили странные звуки, доносившиеся с кровати родителей. Спрятавшись под одеялом, она со страхом прислушивалась к стонам матери и довольному кряхтению отца, с губ которого время от времени слетали нехорошие слова. Но теперь слова эти звучали не грубо, как во время давешней ссоры, а ласково, даже нежно. Когда звуки стихали, и отец начинал громко храпеть, девочка успокаивалась и засыпала.
После первого класса Таю оставили на второй год — она так и не научилась складывать из букв слоги и считать в пределах десяти. Матери деликатно посоветовали перевести дочку в спецшколу, но та встала на дыбы.
«Своих детей переводите! А что не читает, так это потому, что учить надо нормально, смотрите, как она пишет!».
Действительно, любимым занятием Таи в школе было перерисовывать из ученической прописи буквы — прочесть написанное она не могла, но получалось у нее очень красиво и аккуратно. В конце концов, учителя устали спорить, Таю оставили в покое, и до седьмого класса она в школе тем и занималась — переписывала тексты и перерисовывала картинки. За это ей ставили тройки по всем предметам, переводя из класса в класс. Возможно, переписывание чем-то и помогло — к концу седьмого класса девочка с грехом пополам научилась читать и кое-как складывать однозначные числа. Самое странное при этом, что, расплачиваясь в магазине, Тая всегда знала до копейки, сколько сдачи ей должны дать. Если ее пытались надуть, она ничего не говорила, не спорила, но и не уходила — стояла рядом с кассой до тех пор, пока у кассирши не сдавали нервы.
«Чего стоишь? Дай, пересчитаю, сколько тебе сдала, — она пересчитывала, добавляла недоданное, кидала девочке деньги: — На, все тут правильно! Бери и не мозоль мне больше глаза».
После седьмого класса, когда Тае минуло пятнадцать, мать забрала ее из школы и попыталась определить в ПТУ от своего завода, но там только руками замахали — разве такую выучишь на машине работать! Покалечится или других покалечит.
Спустя месяц после этого случилось несчастье — отец Таи, ремонтируя на заводе станок, забыл отключить высокое напряжение. Его убило на месте, но компенсацию семье завод выплачивать отказался — экспертиза обнаружила в крови погибшего алкоголь. Чтобы похоронить мужа и устроить поминки «не хуже, чем у людей», матери пришлось залезть в долги. Вскоре она начала прихварывать, и одна из подруг посоветовала:
«Тайку пристроить надо, чтоб работала, а не бездельничала, а то одной тебе не выкрутиться».
«Да куда пристроишь? В пятнадцать лет на работу не примут, учиться ее, бестолковую, тоже никуда не берут. Да она и не бездельничает — я с работы прихожу, а дома все чисто, обед готов, белье постирано».
«Я и говорю: сходит, уберет у кого-нибудь — вот тебе и деньги. Сейчас некоторые, если уборку делать, с фирмы „Заря“ девочек приглашает, но многие есть, кто боится их в дом пускать — мало ли, они там все лимитчицы. А Тайку твою в нашем районе знают — девочка хорошая, чужого не возьмет».
Так Тая стала убирать чужие квартиры. Среди ее постоянных клиентов были научные сотрудники Потаповы — родители того самого Димки Потапова, который в первом классе отбирал у нее ластики и карандаши. За последний год он вытянулся, возмужал и при встрече с Таей его веселый взгляд смотрел прямо сквозь нее — будто она была абсолютно прозрачной пустотой.
В начале сентября Потаповы-старшие уехали на Черное море. Без них Тая приходила три раза в неделю — прибрать, постирать и приготовить обед для Димы и его старшего брата-студента. Она старалась прийти и закончить все дела с утра пораньше, пока ребята были на занятиях — Потапова оставила ей свои ключи. Но однажды Дима пришел из школы очень рано — как раз тогда, когда Тая, стоя на табуретке, протирала люстру. Он швырнул сумку, постоял на пороге комнаты, а потом, воровато оглянувшись, приблизился к занятой своей работой девочке и сунул руку ей между ног.
От неожиданности она вскрикнула.
«Тихо, не ори!».
Дима стащил ее с табуретки, бросил на диван и задрал полу старенького халатика. Перепуганная Тая не сопротивлялась — закричала только тогда, когда почувствовала жгучую боль между ног.
«Больно, не надо!».
Дима зажал ей рот. Наконец он поднялся и, удовлетворенно глядя на плачущую девочку, начал было застегивать брюки, но поморщился, заметив на них пятнышко крови.
«Кончай реветь, идиотка, — сказал он, — ничего с тобой не случилось, сейчас все пройдет. Иди, вымойся в ванной и никому ничего не рассказывай — даже матери. Ясно? А брюки мои прямо сейчас застирай, чтобы пятна не осталось».
Тая кивнула и, стараясь сдерживать слезы, послушно поплелась в ванную.
Постепенно она забывала о случившемся. Возможно, совсем забыла бы, но спустя две недели Дима, вернувшись из школы с приятелем, суровым голосом позвал Таю к себе в комнату:
