Калейдоскоп - МаксВ
Захрустел гравий, и Окунев поднял голову.
– Добрый вечер, Павел Сергеевич, – поздоровался Раскин.
– Я уже заждался вас, – сухо ответил Окунев, – Садитесь и выкладывайте. Только не хитрите лишнего. Вы мне не верите?
Виктор опустился в кресло рядом, положил на колени папку:
– Не забывайте, я прекрасно вас понимаю.
– Сомневаюсь, – резко ответил Павел, – Я уже достаточно давно прибыл сюда с сообщением, очень важным. Приготовил отчёт, который дался мне очень дорого, вы и не представляете себе, чего это стоило.
Он сгорбился в кресле:
– Постарайтесь хотя бы понять, что всё то время, пока я нахожусь в человеческом обличье, для меня настоящая пытка.
– Сожалею, – ответил Раскин, – но мы должны были во многом разобраться, нужно было как можно тщательнее проверить ваш отчёт.
Окунев поднял брови:
– И меня самого в том числе?
Раскин молча кивнул.
Павел продолжил:
– Жулик тоже в этом участвует?
– Он не Жулик, – мягко возразил Виктор, – Вы его обидели, если называли Жуликом. Мы нынче предпочитаем называть всех енотов человеческими именами. Этого зовут Эдуард.
Енот перестал копаться в земле, и подбежал к ним. Сел возле Раскина и потер грязной лапой вымазанные глиной усы.
– Ну, что скажешь, Эдуард? – спросил Виктор.
– Он человек, тут сомнений у меня нет, – ответил енот, – но только не совсем человек. И он не модификант. Он – что-то ещё. Что-то чужое.
– Ничего удивительного, – сказал Окунев, – Я ведь целых пять лет был игрецом.
Раскин кивнул:
– Какой-то след должен был остаться. Само собой. И енот не мог не заметить этого. Они на этот счет чуткие. Прямо-таки медиумы. Мы потому и поручили им модификантов: как бы ни прятались, всё равно выследят.
С надеждой в голосе Павел задал вопрос:
– Значит, вы мне верите?
Виктор перелистал лежащие на коленях бумаги, потом осторожно разгладил их:
– Боюсь, что да.
– Что это значит – боюсь?
– Это значит, что вы, Павел Сергеевич, величайшая из опасностей, которые когда-либо угрожали человечеству.
– Какая опасность?! Да вы что! Я предлагаю…
– Знаю, – ответил Раскин, – Вы предлагаете рай.
– И это вас пугает?
– Нет, меня это ужасает. Да вы попробуйте представить себе, что будет, если мы объявим об этом людям, и они услышат. Каждому захочется спуститься в Каверну, и стать игрецом. Хотя бы потому, что они, похоже, живут по нескольку тысяч лет. Люди, поняв это, потребуют, чтобы им немедленно разрешили допуск на спуск в Каверну. Никто не захочет оставаться человеком. Кончится тем, что люди все превратятся в игрецов. Вы подумали об этом?
Окунев нервно облизнул пересохшие губы:
– Конечно. Другого я и не ожидал.
– А вы представляете себе, что из-за этого решения человечество исчезнет? – ровным голосом продолжал Раскин, – Исчезнет накануне своих самых великих свершений. Испарится в ноль! Это вы поняли?! Ведь всё, что произошло за тысячелетия, обратиться в прах!
– Но вы не знаете…– возразил Павел, – Вам не понять. Вы не были игрецом. А я был, – Тут он ткнул себя пальцем в грудь, – Я то знаю, что это такое.
Виктор покачал головой:
– Так ведь я не об этом спорю. Вполне допускаю, что игрецом быть лучше, чем человеком. Но я никак не могу согласиться с тем, что мы вправе разделаться с нашей цивилизацией, променять все, что было и будет совершено человеком, на то, что способны совершить игрецы. Мы двигаемся вперёд. Может быть, не с такой легкостью, не так мудро и блистательно, как ваши игрецы, зато мне сдается, что в конечном счете мы продвинемся намного дальше. У нас есть свое наследие, есть свои предначертания, нельзя же все это просто взять да отправить за борт! Да вы с ума сошли, если станете отрицать это!
Окунев наклонился вперед:
– Послушайте, – сказал он, – Я всё делал честь по чести. Пришёл прямо к вам, в Мировой Совет. А ведь мог обратиться напрямую к печати и радио, чтобы припереть вас к стене, но я не стал этого делать.
Раскин возмущённо возразил:
– Вы хотите сказать, что Мировой Совет не вправе решать этот вопрос? Что народ тоже должен участвовать, так?
Павел молча кивнул.
– Так вот, по чести говоря, – продолжил Виктор, – я не полагаюсь на мнение народа. Существуют такие вещи, как реакция плебса, как эгоизм. Что им до рода человеческого? Каждый из них будет думать только о себе.
Окунев изумлённо воскликнул:
– Получается, вы даёте мне понять, что я прав, но вы тут ничего не можете поделать? Так?
Раскин покачал головой:
– Не совсем так. Что-нибудь придумаем. Каверна может стать чем-то вроде дома для престарелых. Предположим, придет пора человеку уходить на заслуженный отдых…
У Окунева вырвалось рычание:
– Награда, – презрительно бросил он, – У вас, чинуш, одна реакция – либо запретить, либо оказать милость. Конченые твари... Что придумали – пастбище для старых лошадей. Рай по путевкам.
– Успокойтесь и не хамите. Зато мы человечество спасём, – подчеркнул Раскин, – и Каверну используем.
Павел порывисто встал:
– Это чёрт знает что! – вскричал он, – Я прихожу к вам с ответом на вопрос, который вы поставили. С ответом, который обошелся вам очень дорого! А сотни людей, которыми вы были готовы пожертвовать? Расставили по всей Каверне конвертеры, пропускали через них людей пачками, они не возвращались, вы считали их мертвыми и все равно продолжали слать других! Ни один не вернулся, потому что они не хотели, не могли вернуться, их пугала мысль снова оказаться здесь! И вот я вернулся. А что проку? Трескучие фразы, словесные ухищрения, допросы, проверки… И наконец мне объявляют, что я есть я, да только не надо рот открывать. Да вы все – холодные, скользкие змеи, вас ни за что не ухватить – обязательно выскользнете.
Он опустил руки и весь понурился:
– Полагаю, я свободен, – произнес он, – Не считаю обязанным здесь оставаться.
Раскин медленно кивнул:
– Конечно, свободны. С самого начала вы были свободны. Я только просил вас подождать меня здесь,
