Сергей Покровский - Жертвы дракона
— Кто убил? — спросил Карась.
— Уоми, — ответил Тэкту. — Урхату был под медведем.
— Ну, ему-то поделом! — с сердцем сказал Карась.
И тут все наперебой стали рассказывать все, что знали о кознях Урхату и Пижму. История с кинжалом и колдовством Рефы была рассказана с особым негодованием.
Тут было покушение на жизнь и подлое воровство, а воровство в общине Ку-Пио-Су было почти неслыханным поступком.
Карась вынул из сумки бронзовый кинжал и гневно замахнулся им на Урхату.
— На, возьми, Уоми! — сказал он. — Сам убей его. Уоми взял нож и молча поглядел на Урхату.
— Убей! — прохрипел Урхату.
Уоми посмотрел на Урхату почти с жалостью:
— Нет, Уоми не тронет Урхату. Уоми с ним породнился: он только что лизал его кровь. Теперь Уоми не станет ее проливать. Дабу сам наказал Урхату. Не медведь повалил его, повалил Дабу.
Урхату глядел с изумлением на врага, который не хотел ему мстить.
— Кто научил тебя? — сурово спросил его Карась.
— Пижму, — глухо сказал Урхату.
Люди стояли кругом тесным кольцом. Урхату зажмурился, чтобы не видеть столько враждебных глаз, которые казнили его позором.
— Отнесем Урхату в Большую Щель, — сказал Карась, — пусть там умирает. От медвежьих когтей раны не заживают.
— Убей… — едва слышно прошептал Урхату, взглянув на Уоми, и опять закрыл веки: он слабел с каждой минутой.
Охотники тихо совещались, как лучше нести. Карась говорил: надо сначала идти к реке, а там уж он знает дорогу.
Молодежь наскоро сделала носилки. С трудом положили на них тяжелого Урхату, и печальное шествие молча тронулось в путь.
— Уоми, — сказал Тэкту, — возьмем у него когти!
Он показал на медведя.
Тэкту вынул из сумки кремневый нож, Уоми свой бронзовый, и пока Тэкту только распорол кожу вокруг правой кисти медведя, Уоми уже отрезал всю пятерню с длинными кривыми когтями. Тэкту с восхищением глядел на отточенное лезвие, которое так легко справлялось со своим делом.
Уоми быстро отрезал обе ступни и начал резать голову. Тэкту помогал ему снимать кожу и заворачивал ее вниз на шею.
Покончив с головой, братья уложили отрезанные части в мешки и пустились догонять медленно двигающиеся носилки.
На своих лыжах они быстро скользили по протоптанной и заметно покатой тропе. Они уже почти настигли шествие, как вдруг женский вопль пронзил морозный воздух. Навстречу с поднятыми вверх руками бежала женщина. За ней виднелись еще несколько мужчин и женщин. Женщины голосили.
— Уоми! Уоми! — кричали они.
— Мать! — крикнул Тэкту и пустился обгонять шествие. Уоми побежал за ним.
Это действительно была Гунда. Ей невмоготу было дожидаться жутких известий, и она решила идти сама по следу охотников.
Вместе с ней побежали Ная и еще несколько женщин. Белая лайка, как всегда, увязалась за Наей. Скоро к ним присоединились трое подростков-мальчиков, которые захватили из дома луки и подвязали охотничьи лыжи. Когда Гунда проходила мимо дома Пижму, подошли Кунья и Гарру и также решили идти вместе с Гундой.
Женщины шли скоро. Тропа, уплотненная ногами и лыжами стольких людей, была достаточно твердой. Когда толпа свернула от берега в лес, она наткнулась на медленно двигающиеся носилки.
— Уоми несут! — крикнули мальчики, и тотчас раздался тот потрясающий вопль, который заставил шествие остановиться.
Вопли разом умолкли, когда женщины увидели обоих братьев, бегущих навстречу.
— Жив! Жив! — кричали кругом, и Гунда, радостная, но еще с мокрыми от слез щеками, бросилась в объятия Уоми.
Тэкту молча стоял рядом и ждал. Ему так хотелось, чтобы мать взглянула и на него.
Гунда вдруг выпустила Уоми и испуганно оглянулась:
— А Тэкту? Где Тэкту?
— Вот он, — тихо сказал Тэкту, ловя ее руки.
— Оба живы! Оба живы! — всхлипывала она, не зная, на кого из них глядеть.
Медленно подошли остальные. Носилки опустили на землю. Начались расспросы и длинные рассказы о том, как все случилось.
Урхату лежал как мертвый, с закрытыми глазами. Он еще дышал, но был в забытьи.
Здесь толпа разделилась. Женщины вместе с близнецами и подростками повернули назад, в Ку-Пио-Су, остальные понесли Урхату в Каменную Щель.
Впереди шли Гарру и Карась. Они показывали дорогу.
Кто защитит?
Пижму трепетал.
Уоми вернулся цел и невредим. Союзник и друг, Урхату, — при смерти. Все замыслы заговорщиков разоблачены. Все заклинания и злое колдовство старухи, которой боялись ближние и дальние соседи, сокрушены и развеяны явным покровительством самого Дабу. Едва ли не самым страшным представлялось Пижму таинственное исчезновение волшебного кинжала, который он сам запрятал под свою постель.
Гарру молчал, а Гунда обещала Кунье не открывать никому ее секрет.
Весь Ку-Пио-Су гудел от страшного негодования против Пижму. Его заговор против Уоми и воровство кинжала оттолкнули от него даже тех, кто до сих пор был на его стороне.
В первый же день после возвращения сыновей Гунды до ушей Пижму донеслись песни Ходжи, сложенные в честь Уоми. Люди ходили толпой за близнецами и требовали еще и еще раз рассказать о победе над свирепым жителем берлоги и о тайных кознях врагов.
Пижму сидел дома, мрачный и подавленный. О том, как все произошло, он узнал еще накануне: Кунья под свежим впечатлением рассказала домашним о славной победе Уоми и позоре Урхату.
Спросил только:
— А где Гарру?
— Понес с мужчинами Урхату в Щель. Помирает Урхату. Пижму весь съежился, замолчал. До ночи он сидел один.
Семья ушла слушать Ходжу и бесконечные рассказы Тэкту и Наи.
Вернулся Гарру на другой день. Он даже не взглянул на деда и сейчас же куда-то ушел.
К вечеру старик вышел было на улицу. Он прошел на край поселка поглядеть в ту сторону, куда так недавно уходил Урхату вместе с близнецами. Но тут он почувствовал еще острее свое одиночество. Женщины отворачивались. Мужчины, завидев его издали, поворачивались спиной и уходили. Девушки подталкивали друг друга локтями и шептались.
Два старика, сидевшие у домов, низко опустили лица и старались на него не смотреть. Один даже зажмурился, а потом закрылся ладонью.
В стороне, позади хижин, заметил он близнецов и с ними вместе сыновей Карася. Они сдирали шкуру с медведя и собирались его потрошить. Тут же стоял и его внук Гарру.
— И он с ними! — прошептал Пижму.
Сгорбившись, ушел он домой и больше не показывался.
Вечером старики собрались у Азы. Они не сговаривались — вышло как-то само собой. Им не сиделось дома. Смутная тревога гнала их пойти к кому-нибудь в надежде, что станет, может быть, легче.
Неладно было в Ку-Пио-Су. Тот, кого признавали они старшим, потерял их уважение. Отменить старшинство нельзя, как нельзя было прибавить или убавить себе рост. Старшинство — это не должность. Пижму продолжал оставаться старшим, несмотря ни на что. Но в этом-то и была беда. Старший, потерявший уважение, превращался в ничто. Община теряла свою голову.
Перед костром Азы сидели старики на полу и молчали. Только изредка перекидывались они словами и умолкали опять.
О чем было говорить?
Словами испорченного дела не поправишь. Надо было действовать, но в том-то и дело, что никто не знал как.
Нет головы. Кто защитит Ку-Пио-Су, когда придет беда?
Аза тоже молчал. Он только иногда насмешливо посматривал на сокрушенных собеседников. Больше половины их чувствовало себя неладно, потому что недавно еще дружили с Пижму.
Впрочем, Аза не только молчал. Его руки были заняты рукоделием. Перед ним на нарах лежало двадцать огромных когтей убитого медведя. Уоми просверлил их насквозь кремневым шилом, Азе оставалось их только подвязать. Он брал их по очереди и продевал в каждое по короткому сухожилию. Потом взял крепкий, но тонкий ремень, примерил на себе в виде широкого ошейника и начал привязывать к нему когти. Навязывал не как попало: самые крупные когти — в середину, самые мелкие — по краям ожерелья. Центр оставался свободным. Сюда предполагалось навязать четыре клыка, выдернутые из медвежьей пасти.
Когда ожерелье было закончено, Аза весело взглянул на свою работу, поднялся с постели, и глаза его сверкнули.
— Старики, — раздался его добрый голос, — вот медвежье ожерелье! Уоми добыл эти когти и эти зубы. Вот кто защитник Ку-Пио-Су! Уоми, сын Великого Дабу!..
Выгнал из дому
На другой день, несмотря на мороз, все Ку-Пио-Су пировало. На большом костре, горевшем перед домом, женщины обжаривали надетые на палки куски медвежьего мяса. Слои толстого подкожного жира топились в глиняных горшках на выгребенных из костра углях.
