Таймер - Фёдор Михайлович Шилов
Наконец рама с грохотом вылетела на железнодорожное полотно. Полоски штор, подхваченные порывами ветра, простёрлись, словно руки, протянутые в бессильном стремлении удержать беглянку. Шнурок удерживал их, но мои приятели без раздумий сорвали и швырнули занавески в зияющий проём.
В вагон ворвался запах просоленной свежести и потоки косого дождя. Мы проезжали над морем. Небо озарялось светом молний и казалось, что под нами не волны, а языки серебряного пламени. За окном бушевала стихия, какой я раньше никогда не видел.
Вскоре морской пейзаж сменился. Ветер утих, гроза осталась позади. В окно лезли ветки деревьев и колючие еловые лапы.
Потом была пустыня. После морозные горы, льдистый покров, пики заснеженных гор. Километры выжженной земли. Зеленоватые разливы озёр и синие в сумерках половодья трав. Дорожки с кляксами лужиц, которые мечтали впитать в себя всё небо, но довольствовались маленьким звёздным кусочком и лунной рябью. Попадались лужи и покрупнее, но, увы, и они не могли отразить весь мир…
Неужели, чтобы увидеть всё это, мне нужно было вышибить лбом дверь сектора и высадить окно в поезде?
Я наслаждался видами, широко расставив руки и уперев их в оконный проём. Я дышал полной грудью. Даже вши притихли — залюбовались, что ли? За моей спиной столпился народ, очумело глазеющий на открывшиеся просторы. Мальчишка-проводник влез мне под руку и уронил на рельсы фуражку. Я потрепал его по голове.
Нужную деревню поезд собирался проскочить без остановки. Я ринулся в окно, за мной последовали приятели. Не знаю, каким чудом яйца в заготовленном узелке не разбились — ну разве что одно или два, не порвались и пакеты с мукой. Кубики рафинада превратились в сахарный песок, но главное наши кости остались целы. Мелкие ссадины не в счёт.
Хвостатый в очередной раз едва не удавился верёвкой с привязанными канистрами.
Такой дружной компанией мы ввалились в дом Шало и Соли.
В мой дом.
Конечно, мы всех разбудили. И маленькую Стрелу, и недавно родившегося сына Шало, и Соли. Кормящая мать только прикорнула, напитав своего кроху-богатыря и убаюкав его на несколько часов — до следующего кормления. Не проснулся только Шало, и это рассердило меня. Как же, великодушный Шало, затаил на меня обиду, не простил мне некрасивой выходки!
Соли качала на руках плачущего сына, на шее малыша красовался такой же амулет, как у сестры. Светловолосая Стрела в пёстрой ночной рубашке, щурилась и пряталась за мамину ногу, держась маленькими ручонками за её сорочку.
— Туман? — хоть я и не пил коньяк в поезде, алкоголя во мне было предостаточно, — Вы назвали сына Туманом? И, конечно, выбирали это имя, как в прошлый раз? Играли в свои идиотские жмурки? Сын родился у Шало. Как его назвали? Зло! Нет, это плохое имя. Давай попробуем ещё. Соли и Шало зачали сына с именем Печальный! И это не годится…
Ребёнок заливался плачем. Стрела испуганно жалась к матери, а Соли — босая — стояла посреди комнаты, как раз там, где когда-то играли в жмурки. Её лицо, обрамлённое распущенными светлыми волосами было красивым, одухотворённым и усталым. Она грустно покачивала головой, слушая меня, и всё же смотрела без упрёка. С готовностью — дослушать мой бред до конца. С решимостью — не выгонять меня за порог. С любовью… Это роднило их с Шало — они могли смотреть с теплом на тех, кто этого явно не заслужил. Это раззадоривало меня, заставляя выдавать всё новые и новые гадости:
— Соли народила сына. Как зовут его? Скотина! Это уж совсем негодное имя. А может, так: был Шало от счастья пьян, сына он нарёк Туман. О! Вот это годится! Ну, где мои объятья и поцелуи?
Как трогательны и нежны были они в глуповатой семейной игре, и как отвратителен сейчас был я!
— Пай, Шало не пьёт, — Соли улыбнулась, — вы наверное устали с дороги, проголодались? Сейчас я накрою на стол.
— А где Шало? Дрыхнет?
— Нет, Пай. Мойте руки.
— Почему же он не выйдет обнять старого друга? Или я в таком виде для него не хорош?
Моя компания давно разбрелась по дому, хватая без спроса вещи и еду, разбросали где придётся грязную одежду и обувь. Хвостатый развалился на первой попавшейся по пути кровати, Балахон грыз репчатый лук, Девчонка-Цвета-Хаки уселась по-турецки на полу, а Белое-Платье-Резиновые-Сапоги раскурила папиросу и теперь, так и держа её во рту, щекотала малышу животик.
Мы их словно не замечали, продолжая диалог один на один.
— Его нет, Пай, — Соли опустила глаза.
Я хлопнул себя по коленям в ёрническом жесте:
— Свершилось. Малыш Шало понял, что на свете есть не одна баба и свалил?
Я непременно отвесил бы себе оплеуху.
— Это не слишком-то похоже на него. Он был так твёрд в своей верности и так силён в благочестивом желании сдержать клятву, дождаться тебя, сохранить для тебя девственность.
Брови Соли изумлённо приподнялись.
— Только не говори, что ты не знала!
— В нашей семье не принято говорить о прошлом, — самообладание ей не изменило, — Приглашай гостей к столу, Пай. Я уложу ребёнка и вернусь.
Она ушла в другую комнату, оставив меня наедине с приятелями и — что ещё хуже — с собственными нетрезвыми мыслями. Что случилось с Шало? Почему я не обернулся, не посмотрел, что стало с ним после падения? Неужели толчок был настолько сильным, а падение столь неудачным, что составили угрозу для жизни друга? Он разбил голову? Свернул шею? Истёк кровью?
— Что с Шало, Соли? — встревоженно спросил я, когда она вернулась.
— Я не скажу тебе. Пока не скажу.
— Но он… жив?
— Разумеется, — сказала она и добавила тише, — надеюсь…
— Прости меня, Соли. Мы сейчас уйдём.
— Вы останетесь, — твёрдо произнесла она, — завтра я займусь твоим внешним видом. Надо привести в порядок твои руки и лицо.
— Я не подумал. У вас дети, а у меня вши, — я впервые сказал это вслух. Словно не о себе. Да и мог ли я помыслить, что когда-нибудь придётся говорить такое — о себе?
— Надеюсь, вши — это единственное, что тебя беспокоит, — мы словно продолжали вести диалог один на один, хотя вокруг по-прежнему сновали посторонние люди и вели себя довольно нахально и шумно, — Пай…
Она провела рукой по неухоженной копне моих немытых волос.
— Что бы ни происходило в твоей жизни,
