Татьяна Мудрая - Девятое имя Кардинены
— Пойдем.
Сначала они двигались как бы через веселый лес малых колонн из белого мрамора с коринфскими капителями, по зеркальному черному полу. Дальше низкий потолок — или, скорее, карниз — ушел ввысь, и Танеида, запрокинув голову, почувствовала, что ее «повело». Они очутились в горе, выдолбленной изнутри. Колонны служили всего лишь опорой для галереи, три ряда которой, один над другим, наверху переходили в необъятный купол. На его диком камне округлыми выпуклостями или ребрами, исходящими из одной точки внизу, смутно рисовалась как бы двустворчатая раковина. Пол здесь был выложен флорентийской мозаикой из зеленовато-бурых яшм, желтоватого мрамора и густо-розового орлеца. На противоположном краю зала широкая лестница черного камня, прорезая галереи, тремя пролетами уходила вверх. У ее основания, на небольшой площадке, слегка приподнятой выше уровня пола и покрытой цветочным ковром, стояли Он и Она.
Эти статуи превышали обычный человеческий рост едва ли вдвое и, несмотря на постамент, должны были скрадываться размерами зала — но производили впечатление гигантских: может быть, от той силы, которая была в них замкнута. Мужчина, темный и абсолютно нагой, сидел, отодвинув в упоре левую ногу и резко приклонив голову книзу. Юное и в то же время мощное тело, нацеленное ввысь, как волна, как стрела на тугой тетиве. А лицо — жестокое, яростное, полное затаенной печали.
Фигура женщины из сероватого, теплого по тону камня выражала абсолютный покой. Стан, закутанный в ниспадающие ткани, точно хотел высвободиться из них еле заметным усилием, но погружался всё глубже. Бездонные глаза, нежный рот, легкий поворот головы к плечу исполнены полудетской чистоты, лучезарности и в то же время истинно женского лукавства.
— Терг и Терга. Две половины раковины. Подойди и отдай ей свои цветы. Он поднимает со дна души все злое и мутное, все напрасные порывы, тщетные сожаления и благие намерения, что обратились в пепел. А она принимает их в себя и омывает тебя живой водой, чтобы время сделало в твоей душе новую запись. Когда ты уже не сможешь без ужаса глядеть ему в глаза, знай, что пришел твой час. В последний раз омой душу во влаге очей его сестры и жены и уходи.
Сам Денгиль тоже положил свой цветок к подножию Терга.
— Ина моя, кукен. Дай мне правую руку.
Они сложили свои ладони, как раковину.
— Я, Денгиль, говорю. Ты будешь моей супругой перед Синим Небом — на жизнь и смерть, на этом свете и на том. Это слово мое нерушимо, потому что оно — часть меня.
— Я, Кардинена, говорю тоже. Беру тебя в мужья и отдаю себя тебе навечно, потому что мы с тобой и так одно, что бы мы ни делали на этой земле. И если душа моя изменится — пусть это будет между мной и Синим Небом.
И снова — уже верхами — ехали они горной дорогой. Коней им подвели люди Денгиля, что ждали, когда они выйдут из грота. Дорога вела их в котловину, окруженную альпийскими лугами. Здесь только началась весна: снеговые языки отступили от дома, трава росла из луж, точно на рисовом поле, к дому, освещенному солнцем, вела узкая гравийная насыпь.
Денгиль наскоро привязал коней у крыльца, повел ее в сени, открыл дверь и вдруг мягко, но властно толкнул внутрь. В замешательстве она ловила слухом его удаляющиеся шаги, стоя в полнейшей тьме.
Тьма была, однако, теплой и уютной: от нее пахло протопленной печью, и жареным барашком, и кофе с корицей и кардамоном. А поверх всего струился густой запах дорогого трубочного табака. И еще темнота эта дышала на множество ладов.
— Ну вот и эта дикая лесная эркени — любительница разрешать все проблемы экстранеординарным способом, — с ленцой заговорила она. — Что еще причислим к ее достоинствам?
— Высокую образованность, — хрипловато откликнулись из дальнего угла.
— Уточним. В каких именно науках?
— В философии.
— Какой, официально признанной? — иронически вопросили совсем рядом с Танеидой.
— Да нет же. Зубрит Аристотеля, Плотина и Суареса в оригинале, а Канта и Гегеля с их дубовым немецким умудряется даже понимать.
— Кстати, что у нее вообще с заграничными языками?
— Вылитый Пико делла Мирандола женского полу. Английский, немецкий, французский, латынь, древний арабский, иврит и греческий, — включился в разговор голос женщины немалых лет, вроде бы знакомый. — Немного parlare italiano, однако считает его конфетным и приторным. Из местных диалектов — все три динанских и эроский в придачу, а в минуты высшего вдохновения — блатная музыка.
— Солидный перечень. Еще что-нибудь о книжных премудростях?
— Практическая экономика и экономическая география, особенно закрытых областей. Плюс к этому — повышенный интерес к новейшим электронным технологиям. В общем, лезет в воду, не спросясь у нас броду, хоть и могла бы.
— Считаю, тема закрыта. Кто скажет о ней как о военачальнике?
— А что говорить, все и так знают, — басовито отозвались с другого фланга. — Полководец ни то ни сё, хоть и на редкость отважна, этого не отнимешь. Людей находить умеет, и таких асов, каких и я за всю жизнь не видывал.
— Абсолютно то же современники приписывали нойону Тэмучжину, а он стал крупнейшим политическим деятелем и создал такую армию, что равной ей не было в мире, — отпарировал тихий, дребезжащий, но въедливый голосок. Прочие заволновались: видимо, это восхваление их чем-то задело.
— Тише! Перейдем к ее религиозности.
— В равной мере держит прямо Коран, Тору и Евангелие, а вероисповедание меняет периодически — в зависимости от того, какое Писание из трех читает сейчас.
— Как с физическим развитием — в норме?
— О, я думаю, этот вопрос и поднимать не стоило, — отозвалась женщина под самым локтем Танеиды. — Дня два уже как первый клинок Динана и наследница покойного Тейнрелла.
Они перебрасывались ею как теннисным мячиком — едва успевала следить за репликами.
— С добродетелями покончено. Перейдем к порокам. Что там за ней числится?
— Стремление в любой ситуации быть равной самой себе — как ибсеновский Бранд. И платить за это любую цену.
— Честность до упора, вопреки разуму.
— Болезненная совестливость: отвечает самой собою за чужие грехи.
— Самоуверенность. Одному тюремному врачишке пообещала легкую смерть от своей руки, будучи наполовину сама на том свете. И, думаете, сдержала слово? Как бы не так!
Танеида похолодела. Об этом и Локи не догадывался. Сам врач был из них? Не может быть. Проговорился? Но зачем…
— Послушайте! Это нечестно. Вы меня насквозь высвечиваете, а я даже ваших лиц не знаю.
— Выключатель за вашей спиной. Мы ведь нынче при электричестве, Денгиль солнечную батарею придумал во всю крышу. Видали, как блестит?
Танеида не оборачиваясь, ощупывала косяк.
— Погодите! — остановил ее мягкий женский голос. — По всем канонам мы должны были снимать маски перед вами поодиночке — не здесь, а там, в Зале Тергов. Но мы решили, что с вас и так довольно помпезности. Поэтому примите нас всех такими, как мы есть, и сразу. Ну же, давайте свет!
Танеида нашла, наконец, кнопку, надавила и вернулась на свое место, стараясь не суетиться и прикрыв глаза, чтобы разглядеть каждого из них по отдельности.
Они сидели за большим столом, загроможденным парадной посудой и бумагами — все девять.
Имран, блистательный публицист и политический обозреватель, одним из первых, еще до официальных высылок, уехавший за границу;
Хорт, провинциальный терапевт из эркской глубинки и, по отзыву ее доктора Линни, великолепный нейрохирург — ей показали его на одном из негромких медицинских конгрессов;
Сейхр, литератор и историк, эмигрант и автор ее любимой книги о Чингисхане;
Керг, адвокат, которого издавна прозвали «борец за неправое дело»: до революции он все защищал таких левых, как она, а после нее — кэлангов, которых пытались сделать военными преступниками;
Маллор, тот самый громогласный вояка — вот он, значит, с кем;
Шегельд, наставник в теософских премудростях, с вечно дымящейся трубкой в руке;
Эррата, танцовщица на все времена;
и Диамис, ее милая вечнозеленая Диамис!
А в центре, к дальнем конце комнаты — Карен Лино, пропащая душа, мусульманин с немусульманским имечком, о котором никто не слышал после конца войны. Совсем облысел и пуще прежнего похож на буддийского ламу — такой важный! Созвездие лиц, знакомых ей и полузнакомых — но сейчас, когда они собрались вместе, видно, что они в равной степени отмечены незаурядностью. Умом. Талантом. Душевной свободой.
— Она думала, легены — эпические герои или мудрецы с бородами до полу, — прокомментировал Керг ее молчание. — А мы только люди, которые в действительности значат больше, чем регламентирует их официальное положение, а делают еще больше, чем значат.
