Александр Карпенко - Грань креста
Сержант ухмыльнулся невесело:
— Начальство полагает, что нам должно быть безразлично, где подохнуть. А тебе, Килька, что за дело? Что, приятней пулю от ваших горцев схлопотать, чем от здешних макак?
— А зачем мы здесь, сэр?
— Ха, Килька! Ты при капитане так не спроси. Враз в ночной патруль на границу сектора пойдешь. Солдат не вопросы должен задавать, а выполнять приказ. Согласно устава и со всем рвением.
Но мирная обстановка зеленой котловинки, видимо, настроила сержанта на неофициальный лад. Докурив и аккуратно присыпав землей чинарик, он снизошел до ответа.
— Сынки, вы о Зеркале слышали?
— Слышали, сэр.
— А я даже видел как-то издали, когда в штаб ездил.
— Кто ж это тебя в штаб пустил, сопляк?
— Да мы овощи для штабной кухни разгружали.
— Ясно. Так вот, это Зеркало и есть та штуковина, при помощи которой мы сюда попали. Поэтому необходимо жестко удерживать район вокруг него. Прикинь, что будет, если через Зеркало к нам домой хлынут орды макак?! Ты здесь, воин, не груши околачиваешь — выполняешь священный долг! Оберегаешь свой дом от вторжения врага!
— Почему ж тогда через то Зеркало мы домой попасть не можем?
— Мы не можем. А начальство может. Есть там какой-то секрет, нам не докладывают. А раз это возможно, то всегда существует потенциальная опасность нападения. Понял?
— Так точно. То есть никак нет, сэр. Откуда взялось само Зеркало?
— Ты, парень, этот вопрос яйцеголовым из лаборатории задай. Только тебя к ним на версту не подпустят. Они же секретней генеральской зарплаты! Похоже, они сами его и придумали.
— Зачем?
— Как зачем, тупая твоя башка! Чтоб завоевать этот мир, в котором мы сейчас.
— Да на кой он нам сдался?
— Р-разговорчики! Ты, солдат, не рассуждать должен, а службу бдить. Плохо устав помнишь. Будем вспоминать. Вечером, на спортплощадке. Вопросы?
— Никак нет, сэр. То есть еще один. Зеркало тут. А мы контролируем еще восемь секторов. Там тоже зеркала?
— Нет, сынок. Зеркал там нет. А что до контроля, то мы здесь для того, чтобы не девять секторов, а весь мир стал нашим. Следующий, кто задаст вопрос, отправляется в кухонный наряд.
Невдалеке застрекотали вертолетные лопасти.
— Эй, хорош валяться, вылетаем! Разлеглись, как ежи супоросные! Встали, подтянулись! Не солдаты, а черепахи полосатые!
Из открытого бортового люка высунулась чья-то пунцовая рожа.
— Грузитесь живей! Всех собрали, вы одни остались! Ужин сожрут!
Салазки вертолета зависли в паре сантиметров от грунта. Пригибаясь и прикрывая согнутым локтем лицо от летящих в потоке воздуха от винтов мелких камушков, четверо вояк заскочили в машину. Вертолет развернулся, сбивая хвостом зелень с деревца, и с треском растаял в небе. Я остался один.
Непосредственная опасность миновала, и я вспомнил, что хочу пить. Покуда я прятался за камнями, трясясь от напряжения и пытаясь раздавить побелевшими пальцами сталь автомата, жажда куда-то отступила. Поняла, верно, 'no не до нее сейчас. Зато теперь вернулась с удвоенной силой. Я слетел к озерку, упал лицом в воду и хлебал ее до тех пор, пока не почувствовал, что скоро лопну.
Пропитавшаяся потом одежда задубела фанерой, высохнув на теле, и воздуха определенно не озонировала. Извлекши из карманов их содержимое, я простирнул барахлишко и развесил его по веточкам. Затем искупался сам. Жить стало несколько легче.
Ночь упала внезапно, будто в котловинку уронили каплю чернил. Набравши сучьев, я сложил из них костерок на бережке, неподалеку от загадочно мерцавшей в темноте воды. Сырое дерево гореть отказывалось категорически. Я без жалости пожертвовал на растопку пару купюр из толстой пачки денег, результата нашей коммерции. Еле тлевший огонек обрадовался взятке и, как записной мздоимец, принялся ее бодренько отрабатывать, через пару минут запылав уже вполне весело. Одежда вскоре просохла на теплом ветру, я облачился в нее и вернулся к огню. Лежал рядом с ним на песочке, время от времени подкармливая его парой веточек. Курил неспешно и с удовольствием. Дымок сигареты мешался с горьковатым дымом костерка. Закрой глаза — и ты дома.
В туманной вечерней дымке расплывается вот такая же горечь осенних костров. Протяжно стонет электричка. На деревянном перроне шуршит под ногами разноцветная листва. Тает вдалеке красный фонарик последнего вагона.
Стою, облокотившись на скрипучие потрескавшиеся перила, глядя на дотлевающий у пальцев табак. Уроню на рассохшиеся ступеньки и неспешно пойду через пряно пахнущий прелью лес к старому домику с облупившейся краской на ставнях, где можно зажечь лампу на круглом чайном столе, завернуться в огромный овчинный тулуп и долго глядеть на летящих от заросшей заводи мошек, пытающихся забраться под зеленый абажур.
Почему ты опять не осталась у меня, милая? Я не обижу тебя, я буду с тобой ласков… Мягко поскрипывает старое плетеное кресло, и звезды пахнут антоновскими яблоками…
Легкий шорох вернул меня к текущей реальности. От озерка ко мне скользнула хищная гибкая тень. Сильное кошачье тело. Упругие лапы, к круглой голове прижаты небольшие уши. Короткий, мохнатый, не совсем кошачий хвост чуть на отлете. Двумя бездонными сапфирами пламенеют безудержно-синие глаза.
Испугаться я не то не успел, не то не захотел. Продолжал спокойно лежать, глядя на ночного гостя. Тот приблизился, остановился возле ноги. В сиянии ночного светила переливающаяся при движении короткая шерсть отблескивала серебром.
— Пожалуйста, продолжай, — услышал я негромкую просьбу.
— Продолжать что? — Насмотревшись на этот вывернутый мир, я и не подумал удивиться поведению хищника. Если бывают говорящие мышки, то почему не быть говорящим кошкам?
— Ты так хорошо думаешь — тихо, нежно, немного грустно. Это стихи?
— Нет, милая. Это воспоминания.
— А ты не мог бы вспомнить еще что-нибудь? Такое же.
— Я не умею по заказу, моя хорошая (почему-то я был совершенно уверен, что это существо женского пола), но, если хочешь, я могу почитать тебе настоящие стихи.
— Красивые? Почитай…
Я пересказывал ей стихотворение, недавно услышанное мной, — песня, звучавшая в курилке в ночь всескоропомощной попойки. Оно удивительно сочеталось с настроем моих недавних мыслей, подслушанных пришелицей:
Я тебе не дарил букетов…
Хищница замерла, вслушиваясь в музыку строк, окаменела так, что ни единый волосок не шевелился на ее серебряной шкуре. Лишь глаза то затухали, то вновь вспыхивали синим огнем в такт поэтическому ритму.
Повисла в воздухе последняя строка. Гостья тихо вздохнула и вытянулась рядом со мной на песке, положив изящную голову на лапы.
— Действительно красиво…
— Кто ты?
— Я — Та, Которой Принадлежит Ночь. — В ее словах вовсе не звучало ненужной выспренности. Всем нутром я чувствовал, что это имя действительно выражает подлинную сущность великолепной хищницы.
— Откуда ты взялась?
— Я была всегда и всегда буду. Я прихожу в сумерках и ухожу с рассветом. Обо мне слышали даже в твоем мире, чужак, — такова моя сила и власть! Ничто прежде не могло твориться во тьме без моего благоволения!
Бездонные озера ее зениц полыхнули надменно и властно. От меня, однако, не ускользнуло словечко «прежде».
— Что же изменилось теперь, владычица?
Дивная шкура ее передернулась. Перламутровая волна прокатилась от загривка к хвосту, постреливая электрическими искрами.
— Не смейся, чужак! Мне ничего не стоит лишить тебя жизни! — Из бархата приподнявшейся лапы выскользнули, сверкнув алмазным блеском в лунном свете, четыре отточенных кинжала. Удивительно, но абсолютно никакого страха я не испытывал.
Смертоносные когти спрятались бесшумно. Пришелица отвернулась и нехотя ответила на вопрос:
— География…
Я протянул руку и коснулся шелковистой шерсти. Та, Которой Принадлежит Ночь, напряглась. Моя рука неспешно скользнула от загривка вниз, нашла ложбинку между лопаток. Тихие поглаживания и почесывания понравились хищнице. Она расслабилась и снова прилегла на песок.
— Ты странный… Ты пахнешь кровью и смертью, но в тебе нет зла. Ты дружишь с безумием, а руки у тебя ласковые. Я лишила бы жизни любого, кто посмеет коснуться меня, а ты делаешь это, и мне нравится. Словно ты имеешь право… Почему ты не собираешься трепетать предо мной? Я поняла. У тебя в сердце столько боли, что для страха места не осталось. А воины, пришедшие из твоего мира, переполнены страхом, потому и жестоки. Они пытаются залить его кровью и вином, не зная, что ими-то страх и питается. Он молчит, только пока сыт, а проголодавшись, снова требует вина и крови…
И с чисто женской логикой попросила:
— Прикоснись ко мне еще…
Я положил руку на изящное горлышко хищницы, ощущая трепетание жил под тонкой кожей, погладил, почесал тихонько под подбородком. Владычица ночи прикрыла глаза, посветлевшие от удовольствия. Казалось, она вот-вот замурлычет, подобно простой кошке.
