Глаза войны - Алексей Адушев
Странно, но я не боялась. Устала бояться. Если человеку долго давить на болевые точки, долго жать на одну и ту же кнопку, то и она перегорает, даже страх может набить оскомину, приесться.
После пережитого в осажденном Севастополе, когда у меня на глазах, а иногда и на моих руках умирали десятки крепких, храбрых, красивых мужчин – лучший генофонд, соль нашей земли, а я уже ничем не могла им помочь, нет медикаментов, нет обезболивающего, лишь застиранные бинты, хоть белугой вой… Они тают у тебя на глазах, один зовёт тебя мамой, другой сестрой, третий любимой, а были и те, кто сукой паршивой кличет и просит сжалиться, пристрелить. После этого всего, разве уже может быть страшно?
Я считала, что хуже уже не будет. Некуда уже хуже. После попадания в плен летом сорок второго у меня за плечами было два немецких «шталага» и один «дулаг» на территории оккупированной Чехии. Но после попадания сюда, в этот женский Ад, расположившийся в живописном месте, неподалеку от Бранденбурга, я поняла, что хуже бывает. К моему удивлению, я была одной из первых советских женщин, кто переступил порог этого крематория для души и тела, этой нацистской фабрики по уничтожению личности.
Если быть точной, то я была из второй советской партии, если можно так выразиться. Первый эшелон с советскими женщинами прибыл сюда в феврале сорок третьего, до этого сюда гнали всех, здесь были: польки, югославки, чешки, женщины из Голландии, Бельгии и даже француженки. Да, что говорить, здесь даже немки, заключенные были, но вот наших не было.
С чем это связано? До сих пор точно и определенно сказать не могу. Позже читала теорию о том, что немцы воспринимали советских женщин как довольно сообразительных ломовых лошадей. Министерство труда Третьего Рейха, которым руководил небезызвестный Альберт Шпеер, рекомендовало использовать советских женщин военнопленных, ранее служивших в армии, а соответственно имеющих высшее или специальное образование на военной промышленности Германии.
Но наши женщины, в отличие от более покладистых европейских, не желали работать и помогать держаться на плаву военной промышленности мировых убийц и оккупантов, случаи брака и саботажа участились и поэтому самых, как они считали, безнадежных и не подлежащих перевоспитанию, предписывалось, с начала 43-го года, отправлять на утилизацию и постепенное уничтожение в «Равенсбрюк».
Мне данное объяснение видится наиболее правдоподобным, хотя бы потому, что оно продиктовано личным опытом. В начале февраля меня и ещё три десятка советских женщин, которых собрали с разных трудовых шталагов, (были даже те, кого пригнали со Смоленщины и Брянщины и Белоруссии) привезли в немецкий город Зос, что находится в районе Северного Рейна в Вестфалии, немцы хотели, чтобы мы работали на предприятии военного концерна «Хеншель», но мы отказались.
Каждой из нас вставала комом в горле и была крамольной сама мысль о том, что мы будем помогать делать оружие, которое убивает наших отцов, братьев, мужей и детей. Даже ослабев и едва держась на ногах, мы всё равно бойкотировали выход на работу и устроили голодовку, хотя паёк рабочих «осторбайтеров» на предприятии был просто королевский по сравнению с теми ополосками и помоями, что мы получали в шталаге. Нас не пороли плетьми, нас не сажали в карцер, нас не пугали, нас просто решили убить. Нас отправили в «Равенсбрюк».
Рассказывать и смаковать в деталях все методы того как нацисты низводили нас до скотского состояния, а потом отправляли на убой, не вижу смысла. В конце концов «Равенсбрюк» по масштабам убийств и по количеству заключенных не в числе первых среди фабрик смерти.
Без сомнения, в нацисткой системе массового уничтожения были места и пострашнее, был Дахау, был Аушвиц, был Майданек и Треблинка, был Собибор. Правда, тогда мы об этом не знали, всё это всплыло наружу уже после войны.
В «Равенсбрюке» был свой кошмар, в нём находились самые слабые и незащищенные, здесь были в основном женщины, а что самое страшное - здесь были маленькие дети, а также беременные женщины, которые готовились стать матерями и в нормальной жизни непременно бы ими стали, но не в этой реальности, не с нацистами, не в «Равенсбрюке».
Война и нацизм вырвали этих женщин из привычного им мира, мира в котором есть семья, есть дети, есть будущее. Нацистам было плевать, для них в будущем было место только для их Рейха, все прочие либо обслуга, либо ошибки природы, которые нужно убрать как сорняки. Большинство несчастных малышей, попавших в лагерь вместе со своими матерями или рожденных в лагере так и не вышли за его пределы, они так и не поняли за что их убили? В чём их вина?
Лагерь принял нас настороженно и с опаской. За несколько лет существования этой фабрики по утилизации людей здесь сложился определенный конгломерат,
