Гроза над крышами - Александр Александрович Бушков
Нестерпимо потянуло выпрыгнуть в окно и улепетывать куда глаза глядят, уж не стесняясь воплей, — но он не мог шелохнуться, лишь теснее вжимался поясницей в толстую доску подоконника и не чувствовал боли. В голове панически крутилось: так не бывает, такого не бывает...
Но голова оставалась ясной. «Откуда она взялась? — заполошно подумал Тарик. — Из королевского зверинца сбежала?»
Но там все сделано так, что не убежишь: высокие железные решетки, каменная стена в два человеческих роста, ворота не ниже, смотрители бдят. В жизни не слышал, чтобы оттуда хоть один зверь сбежал — хищный или мирный. Говорили, что лет десять назад умнющий и хитрющий обезьян с Южного Берега, недавно привезенный, ухитрился открыть засов и выбраться на свободу, но далеко не убежал: его там же, в
зверинце, заметили ночные смотрители, окружили, махая метлами и граблями, загнали назад в клетку, на которую пришлось повесить замок, какой и самый хитрющий обезьян без ключа не откроет. Студиозус Балле говорил, что это чистая правда, но не вся: обезьяна так легко окружили потому, что он, вздыбив достоинство, топтался у клетки землячки-обезьянихи, ничего вокруг не видя. «Еще одно печальное подтверждение избитой, но верной истины: бабы нас губят...» — добавил тогда Балле, и все, включая Тарика, захохотали...
Даже если допустить, что она исхитрилась сбежать из зверинца и незамеченной пробраться через полгорода сюда, почему не убежала в чистое поле, в леса, совсем близкие, как поступил бы всякий дикий зверь, почему залезла в дом?
И вдруг стало покойно, все страхи и ошеломление улетучились, испарились, сгинули без следа...
Он все еще спал, и пантерка ему снилась. Такое бывает, и с ним тоже случалось: иногда, стремясь выломиться из неприятного и кошмарного сна, не просыпаешься, а соскальзываешь, проваливаешься в другой сон, но тебе представляется, что ты проснулся, — и иногда закручивается кошмар еще похуже. Порой догадываешься, что сон продолжается, а порой и нет...
И все же... Как он ни пытался заставить себя в эту успокоительную разгадку поверить, никак не получалось. На поясницу больно давила широкая доска подоконника, а ноги ощущали нагретый за день солнечными лучами пол, и в воздухе стоял острый звериный запах — но во сне никогда такого не бывает...
И этот странный зеленоватый свет... Тарик сотворил знак Создателя, но все осталось по-прежнему. Были надежные, безотказные молитвы, вмиг прогоняющие нечистую силу, но Тарик их забыл начисто. В малышовые годочки он прилежно их читал перед сном, но давным-давно перестал: ни он сам, ни кто-то из его друзей никогда не сталкивались с нечистой силой, так что и молитвы помнить ни к чему, непригодны в жизни...
Все так же мотая коротеньким хвостом — он ходил размеренно, словно маятник часов, — пантера вдруг сказала:
— Боиш-шься, оголец? Верно поступаешь-шь, что боишь-шься...
Это было произнесено самым натуральным человеческим голосом, не искаженным, не загробным, как говорят иные оборотни в голых книжках. Голос, полное впечатление, был женским — ну да, пантерка стояла так, что Тарик видел отсюда: это не кошак, а именно что кошка.
В совершеннейшей растерянности он внезапно для самого себя спросил:
— Что тебе нужно, тварь?
Единственное, чем он мог владеть, — языком, вот и спросил, хоть и удивился говорящему зверю...
— Бляш-шку, — сказала пантерка. — Бляш-шку из Серой Крепости. Брось ее за забор или скажи где, я сама возьму. Подай мне, иначе откуш-шу погремуш-шки...
Бляшка лежала тут же, в верхнем ящике шкафчика, но Тарик и не подумал ее достать. Страх вытеснила злость, и он запальчиво воскликнул:
— Беса тебе плешивого! Это я нашел! Чур, на одного! Твоя она, что ли? Ври больше! Кто нашел, тот и хозяин!
— Отдай бляш-шку. Где она? Погремуш-шки откушу, до смерти заем...
Ага, где бляшка, она не в состоянии углядеть! Пугает, а ведь десять раз могла накинуться... Понемногу возвращалась уверенность в себе, и Тарик, почувствовав, что может шевелить руками, переступать с ноги на ногу, владеть всем телом, осененный внезапной мыслью, отчаянным рывком бросился к шкафчику, но, разумеется, и не подумал выдвинуть ящик с бляшкой. Присев на корточки, распахнул дверцу, стараясь не поворачиваться к пантерке спиной, на ощупь выхватил увесистый сверток, развернул. Стряхнув ножны на пол, выпрямился с тяжелым кинжалом в руке — вот чудеса, ему показалось, что затейливые серебряные узоры словно бы ожили, колыхаясь.
Пантерка попятилась к двери, остановилась, сказала:
— Ну ладно, ты смелый мальчуган... Хочешь за бляшку золота? Много золота, ты столько и не видел. Хочешь-шь?
— Засунь свое золото себе в задницу, — сказал Тарик, неуклюже выставив кинжал перед собой. — А утром вместо золота окажутся конские катыши или черепки? Читывал я про такое...
Он понемногу обретал уверенность в себе, возвращались смелость и азарт. Десять раз могла броситься, вон какие зубищи! Но пятится к двери, тварюга, — значит, пугает... Уже не боясь, он крикнул, широко взмахнув кинжалом:
— Убирайся отсюда, тварь бесхвостая!
Пантерка зашипела, но с места не двинулась. Охваченный боевым задором, — видели бы его друзья и старший брат! — Тарик с молодецким воплем, сделавшим бы честь самому Дастеру, размахнулся кинжалом, словно косой...
Он хотел, будто топором, рубануть бесхвостую кошку по башке, но не было к тому никакого навыка, и широкое лезвие, пройдя над головой, помимо всяких намерений Тарика смахнуло левое ухо с пышной кисточкой...
Тарик отпрянул, а пантерка, издав хриплый нечленораздельный вопль, в котором мешались злость и боль, все также бесшумно, шипя и клокочуще рыча, метнулась в коридор и пропала с глаз — будто растаяла, не видно было, чтобы она кинулась к двери. За окном вспыхивали молнии, но гораздо реже, и не таким оглушительным стало могучее ворчание грома — то ли гроза отдалялась, то ли стихала. И по-прежнему не упало ни единой капли дождя...
Тарик стоял, ощущая сотрясавшую все тело противную дрожь, опустив руку с кинжалом, ставшим неимоверно тяжелым, будто гиря из отцовской лавки. На пережитый непонятный страх (да что там страх — ужас!) отзывалось только тело, а голова была ясная, мысли не путались и не скакали сплошными зайцами, и он чувствовал себя победителем. Он ввязался
