Дональд Маккуин - Воин
Конвей сморщился, вспомнив, как начал осматривать стены в поисках отверстий для подглядывания, чтобы успокоить Фолконера. Капитан охраны, Итал, чуть не поймал его за этим занятием. Это было бы просто замечательно, подумал Конвей, с удивлением понимая, что убьет любого, если почувствует угрозу.
Угроза…
Он становится похожим на них. На тех, кто создал этот мир и приговорил его провести в нем остаток жизни. Как однажды сказал кто-то из великих? «Чтобы спасти эту деревню, нам пришлось ее уничтожить». Неужели именно этим он обречен заниматься? Именно таким человеком он должен стать?
Возвратилась целительница. Напоследок Конвей пробормотал что-то о том, чтобы полковника вынесли наружу, на солнце и свежий воздух.
За гобеленом, неуклюже согнувшись, подсматривал Итал. Одной рукой он нервно потирал камень, как будто это могло помочь лучше видеть, сделать более ясными место действия и голоса. Он научился понимать многое из того, что они говорили на своем гортанном языке, но подслушивать было чертовски трудно. Он мучился сомнениями, не следует ли доложить королю о том, что удалось разузнать. Итал вспомнил аромат супа, в животе у него заурчало, и воин покинул свой пост.
Перед передачей просьбы об аудиенции стражники в прихожей рабочих покоев короля подвергли его обычному обыску. Через небольшую, забранную решеткой амбразуру прозвучало разрешение, и они бесстрастно распахнули окованную железом дверь. Сразу за ней был барьер, почти перекрывавший коридор. Он был деревянным, покрыт медными пластинами. Факелы с обеих сторон кидали мягкий жар на полированный металл, но черные хмурящиеся глаза, нарисованные на его поверхности, предупреждали всех входящих.
Итал обошел вокруг барьера. Сама комната была темным душным кубом. Атрибуты роскоши только подчеркнули ее изолированность.
Ее центр занимал массивный дубовый стол. В его главе располагалось кресло Алтанара — приподнятое, похожее на трон, из богато отделанной светлой древесины с резными подлокотниками в виде лососей из нефрита. Орел из слоновой кости «сидел» на высокой, обтянутой кожей спинке. Пол полностью закрывали ковры из медвежьих шкур, и в полированном серебряном канделябре причудливой формы горело множество свечей.
Алтанар стоял возле кресла, нетерпеливо барабаня пальцами по столу. Когда Итал закончил, он спросил:
— И это все? — голосом, который не предвещал ничего хорошего. Итал заметно сжался.
— Вы велели сообщать обо всем важном, король. Этот человек, Фолконер, боится, что может проговориться. Они говорили о том, откуда пришли, о «проекте». — Алтанар продолжал свирепо смотреть на него, и Итал тихо закончил: — Их трудно понимать.
Алтанар медленно подошел, издеваясь над дрожащим солдатом глумливым фальцетом.
«Обо всем важном, король». «Боится, что может проговориться». Ах, да — «проект». — Он остановился прямо перед Италом.
— Ты, безмозглый придурок! Ты оставил их одних, чтобы прийти сюда и сообщить мне, что ничего не понял. Он сейчас спит? Что он говорит?
Итал запнулся, казалось, все его тело ищет ответ.
Алтанар ударил его.
— А теперь попробуй понять. Я рад, что он умирает. Мне не придется его убивать. Я рад, что он бредит. Он расскажет мне, о чем спрашивать остальных. Возвращайся. Мне важно знать каждое его слово. Когда он заснет сегодня вечером, отправишься к блюстителям истины. Скажешь им — я хочу, чтобы тебя хорошо выпороли, напомнили тебе о твоих обязанностях, но так, чтобы завтра ты смог работать. Ты понял?
Итал беззвучно кивнул, и Алтанар пнул его коленом.
— Отвечай! — Получив следующий удар, воин задохнулся от боли, а Алтанар все бил и бил, требуя ответа. Наконец Итал смог, давясь, прохрипеть нужные слова. Тяжело дыша, весь в поту, Алтанар закричал, чтобы он убирался. Итал вывалился в зал, испытав последнее унижение, видя ухмылки стражников, и, шатаясь, добрался до пустого коридора. Прислонившись к стене, он прижался щекой к прохладному камню и медленно, преодолевая боль, выпрямился. В правом ухе шумело, и, когда он прикоснулся к нему, пальцы были в крови.
Конвей уже вернулся, когда Фолконер пробудился. Он приветствовал посетителя, потом долго смотрел в потолок, перед тем, как повернуть голову и взглянуть на него снова.
— Я не собираюсь этого делать. — Слабый, задыхающийся голос звучал удивленно. Когда Конвей пробовал возразить, он жестом призвал его помолчать. — Это достаточно трудно сделать, не превращая все в комедию положений. — На мгновение к нему вернулись командирские манеры, но быстро исчезли. — Я все думаю, что мы почти стерли с лица земли индейцев в Америке, когда принесли им оспу. Теперь моя очередь — на этот раз жертвой стал захватчик.
— Не говорите так. Я знаю, как вам тяжело, но вы должны выкарабкаться. Вы нам нужны.
Он покачал головой.
— Нет. Это вы нужны мне.
Темное подозрение, мелькнувшее на лице Конвея, рассмешило полковника, но, попробовав засмеяться, он задохнулся в приступе кашля. Глоток воды помог, и Фолконер продолжил:
— Я не буду просить, чтобы ты убил меня, друг мой. У меня есть для тебя действительно трудная работа.
Конвей сказал:
— Мне не нравится ни то, ни другое. Подождите, пока вам не станет лучше, потом поговорим.
— Потом мы поговорим в аду. Нет, я скажу сейчас, пока могу. Я возлагаю ответственность на тебя.
— Вы все еще думаете о том идиоте, сказавшем, что кто-то должен возродить страну? Вы еще более безумны, чем он. Был. Нет уже той страны, нет уже несколько столетий. Все изменилось.
— Идеи не умирают, а мы были идеей. Мечтой. — Он потянулся, схватив Конвея сухой, горячей рукой. — Для всего нужно готовить почву, Мэтт. Ты — единственный из оставшихся. Остальные — хорошие люди, прекрасные. Но не лидеры. — Рука его бессильно упала.
Конвей потрясенно взглянул на полковника — его лицо почти не отличалось от черепа, обтянутого кожей. Закрытые глаза запали в глазницах, почти таких же темных, как линии инфекции, ползущие по вздувшейся руке.
Внезапно Фолконер мучительно попытался встать. Глядя диким взглядом мимо Конвея, он старался жестикулировать обеими руками.
— Поставить пулеметы здесь! По тем деревьям, огонь! Бронебойщики, сюда! — Так же быстро, как поднялся, он рухнул, с хрипом вдыхая и выдыхая воздух. Его грудь трепетала в такт с биением сердца.
Конвей протер его водно-спиртовой смесью. Полковник заговорил, не пытаясь повернуть голову:
— Я не могу с этим справиться, Мэтт. Все настолько реально, что, только когда проходит, понимаешь, что это очередная галлюцинация. Есть важный вопрос, он может превратиться в большую проблему. Сейчас Алтанару удобно придерживаться версии, что мы пришли из другого места. Но позвольте кому-нибудь начать говорить о нас сверх того, о нашей сверхъестественной природе или что-то в этом роде, и королю придется задавать нам вопросы. В его манере. А нам отвечать.
Конвей пытался спорить — спокойно, рационально. Фолконер неподвижно лежал с закрытыми глазами, и Конвей даже не был уверен, что он бодрствует, пока тот судорожно не вздохнул.
— Если мы не найдем способ вывести этих людей на правильный путь, то история повторится вновь. Мы добрались сюда, чтобы попробовать. Я хочу услышать, как ты согласишься со мной, перед тем как я умру.
Конвей склонился к его ногам.
— Это непростительно, это — последнее дело.
Фолконер попробовал улыбнуться.
— Именно это я и хотел услышать. Я победил.
— Я не буду этого делать, черт бы вас побрал. Я собираюсь жить так, как смогу, и столько, сколько смогу. Говорю вам прямо, что не собираюсь ввязываться в этот дурацкий крестовый поход. Вы умрете, проиграв.
Полковник открыл глаза.
— Ты сделаешь это. Не так, как получилось бы у меня, но сделаешь. Мы столь же непохожи, как день и ночь, друг мой, но цель у нас одна. А теперь позволь мне отдохнуть.
Несколько секунд Конвей стоял, сжав кулаки, не в силах вымолвить ни слова. В самом мрачном настроении он резко повернулся на пятках и пошел к дверям. Не успев открыть их, Конвей оглянулся, услышав голос Фолконера:
— Я даю тебе шанс уйти, как обычно это делается в кино, помнишь? — Полковник резко остановился, из груди его послышался звук, которого Конвей не понял, потом продолжил: — Я только хотел сказать, что желаю… А, ничего. Желать чего-либо — только время тратить. До свидания. — Его голова упала на подушку. Конвей мягко закрыл дверь.
Конвей ушел, и Итал приник глазом к отверстию в гобелене. В правом ухе шумело, он почти ничего не слышал. Воин потер ухо, но толку от этого не было. Шум сидел глубоко в голове, и с ним ничего нельзя было поделать. Зато боль в паху почти прошла.
И еще одно не давало ему покоя, наполняя острым чувством унижения. Закрыв глаза, он снова видел ухмыляющиеся лица стражников. Воин открыл глаза, вспомнив ночь в горном форте, когда Алтанар заставил их идти к шатру под ураганным ветром. Он подумал, остались ли у женщины пальцы после полученного обморожения. Вряд ли.
