Ян Валетов - Ничья земля
Но в подъезд, к «бабушке», Михаил попал далеко не сразу — территория бывшего генеральского дома хорошо охранялась молодцеватыми ребятишками в пятнистой форме без знаков различия. Сергеева ненавязчиво попросили представиться, проверили паспорт, спросили к кому он и тут же позвонили по телефону. Разговор Михаил не слышал — охранник предусмотрительно вышел в соседнюю комнату.
— Вас не ждут, — сказал он, вернувшись, и посмотрел настороженно, оценивая Сергеева на случай возможного непонимания.
— Естественно, — ответил Сергеев, — Елена Александровна не слышала обо мне никогда. Я всего-навсего знакомый ее внука, он просил зайти, беспокоится о бабушке.
— Внук? — переспросил охранник с недоверием. — У Елены Александровны? Вы ничего не напутали? Я здесь уже два года работаю, сразу после ремонта и до этого не заборы красил, слушать умею. У нее и детей-то не было никогда. Да и возраст… Могу ли я еще раз глянуть ваши документы?
Сергеев молча протянул паспорт. При виде изображенной на обложке «вилки в жопе» охранник невольно улыбнулся.
— Вы ее мужа не помните? И помнить не можете, его уже много лет, как нет. Александр Трофимович Рысин, генерал — лейтенант. Это его внук, — пояснил он. — Вы скажите, что я от Миши Сергеева, внука Александра Трофимовича.
— Что ж ты, Петр Константинович, — спросил охранник, еще раз заглядывая в красную книжечку поддельного паспорта, — сразу не объяснил кто и откуда? Сиди, жди, я еще раз звякну.
— Кто ж знал, что тут, как на военном заводе? — развел руками Сергеев. — Не зайти, не выйти. В новых домах — я понимаю, а этому — сто лет в обед.
— Так тут же все жильцы новые. Твоего друга бабушка, — охранник ехидно улыбнулся, — да еще один генерал ФСБшный — и все, от прежних жильцов никого и не осталось. Тут теперь модный район, квартиры, знаешь, сколько стоят?
Он исчез в соседней комнате, держа в руках радиотрубку, и через минуту вновь возник на пороге, улыбаясь уже более дружелюбно.
— Не соврал. Помнит друга твоего. Это надо же, а? Я думал — ей лет 40, не более…
— Ну, чуток ты ошибся, брат! — сказал Сергеев. — Лет на двадцать — двадцать пять.
Охранник присвистнул и протянул паспорт обратно.
— Вот, черт! Что медицина-то делает? Ладно, проходи. Третий подъезд, третий этаж.
— Спасибо, — поблагодарил его Михаил, и прошел через вертушку на территорию жилого комплекса.
Елена Александровна Рысина открыла ему дверь сама, предварительно, как он догадывался, хорошо рассмотрев через дверные телекамеры.
На лице ее (а охранник не соврал, выглядела она на сорок с небольшим, не более) не было ни удивления, ни радости. Особого любопытства тоже не было — пришел, так пришел.
За прошедшие с их последней встречи годы, госпожа Рысина, конечно, изменилась, но не до неузнаваемости. Раздалась в талии до ширины плеч, отчего стала похожа на массивную вазу чешского хрусталя. Веки стали тяжелее, а на гладкой коже хорошо отшлифованных щек, особенно четко выделялись две глубокие вертикальные складки, идущие вниз, от крыльев носа.
Глаза изменились мало — такие же бледно-голубые, навыкате, только глупыми они не казались — смотрела госпожа-генеральша на внука спокойно, без симпатий, с изрядной толикой недоверия, и, заранее прописанной на лице и во взгляде, усталостью от предстоящей беседы — так смотрит мудрый чекист на разоблаченного врага народа.
— Я так и думала, что это ты, — сказала Елена Александровна. — Проходи, Миша, что в дверях стоять?
Скорее всего, он был для «бабушки» ранним гостем. Несмотря на то, что время давно миновало полдень, госпожа Рысина была в шелковом халатике, обнимавшем массивные, как кадка для фикуса, телеса, в расшитых тапочках на слегка подагрических ногах и без украшений. Только прическа у нее была безукоризненной — Сергеев догадался, что на родственнице надет парик.
Квартира была перестроена напрочь — казалось, на месте не осталось ни одной стены. Сразу за прихожей, вместо коридора с бесконечно длинными книжными полками, которые Сергеев так хорошо помнил, ему открылась огромная гостиная, с модерновой красной кожаной мебелью, огромным телевизором и белыми меховыми коврами сложной формы, лежащими на наборном паркете ручной работы.
Представить себе такую комнату в квартире у деда Сергеев не мог, даже напрягая воображение. Не получалось. Дед физически не мог бы существовать в такой обстановке. Впрочем, если все это делалось на его деньги (Михаил, почему-то, думал, что это именно так), то многого о деде он не знал. Квартира, обстановка и, скорее всего, образ жизни Елены Александровны, говорили о том, что генерал — лейтенант Рысин был богатым человеком. А такого, о жившем на одну зарплату военном, не скажешь. Но какое это теперь имело значение? О мертвых или хорошо, или никак.
Вообще, отношение к деду у Сергеева было сложным. Как можно относиться к человеку, который одним махом решил твою судьбу, вовсе с тобой не советуясь? И ведь было тогда Сергееву не пять или десять лет, и был он личностью, а не бессловесным истуканом, которого можно переставлять из угла в угол без какого-нибудь вреда для него. Но дед, хорошо это или плохо, решил все сам и этим определил дальнейший ход жизни Михаила — с того далекого дня и по сегоднешний момент. Сергеев был уверен, что побуждения у Александра Трофимовича были самые лучшие. Внук оказался обут, одет, присмотрен, избавлен от вредных влияний, обучен иностранным языкам и массе разных полезных вещей, которым ни в одном ВУЗе не научишься. И все это без активного участия со стороны родного деда — всего лишь по протекции.
— Садитесь, Миша, — сказала Елена Александровна. — Что будете пить? Чай, кофе? Или предпочитаете что-нибудь покрепче? Могу предложить вино, водку, виски, текилу? Выбирайте. Прислуга придет к двум, так что обед я вам предложу позднее. Ну?
Блеклые глаза из-под щипаных в ниточку бровей смотрели изучающее.
— Только не говорите мне, что днем вы не пьете, не поверю.
— Ну, почему? Пью, наверное, — сказал Сергеев, и улыбнулся — редко получается. Работа такая. Виски я, пожалуй, выпью.
— Со льдом?
— Нет, что вы — чуть-чуть воды. Но льда не надо.
— Ваш дедушка, светлая ему память, любил виски неразбавленным, — сказала Елена Александровна, колдуя над сервировочным столиком. — Считал баловством разбавлять.
— Я, знаете ли, по этому поводу, наверное, не в деда.
— Да, ради Бога! Просто к слову пришлось.
Она поставила перед ним толстостенный стакан и тяжело уселась в кресло напротив, прикрыв полой халата полные, бледные колени.
— Вы сейчас где, Миша? Я слышала что-то про Киев?
— Да, я там жил.
— Ужасная трагедия! Просто кошмар! У меня там было столько знакомых! И одноклассница жила в Черкассах! Послушайте, Миша, так вы были в Киеве во время… Ну, этого… Того, что случилось? Да?
— Мне повезло, — сказал Сергеев сухо, — я был в отъезде. Там, знаете ли, мало кто выжил.
— Я читала, что на правом берегу многие остались в живых.
— Ближе к окраинам.
— Ваша семья? Вы ведь были женаты? Ваша семья спаслась?
— Я не был женат, Елена Александровна. Но семья у меня была. И она не спаслась.
— Мои соболезнования, — сказала Рысина, равнодушным голосом. — Впрочем, какие могут быть соболезнования? Столько лет прошло. С годами на все смотришь спокойнее.
Она закурила и посмотрела на Сергеева сквозь легкую пелену табачного дыма.
— Вы курите, Миша? Курите, если хотите.
Сергеев смотрел на жену своего покойного деда и думал, что только человек никогда не видевший даже документальных съемок с мест катастрофы, мог сказать, что с годами на все смотришь спокойнее.
Пусть пройдет еще пять, десять, пятнадцать лет, а забыть то, что видел в те дни, он не сможет. И по ночам будут сниться, до самого конца жизни, эти залитые селем улицы, развалины, от которых несет гниющей плотью, илом и водорослями, нестерпимо яркое солнце над головой, раздутые трупы. И мухи… Жужжание мух. Копошение белых червей в разжиженном ферментами и разложением мясе, отчего казалось, что тела шевелятся.
Ребенок, так и не выбравшийся из-под тела мертвой матери.
Мужчина и женщина, изломанные сокрушительным ударом о стену, но так и не разжавшие сплетенных пальцев рук, с которых солнце и черви сняли всю плоть.
Детская коляска, висящая на телевизионной антенне, чудом сохранившейся на крыше разрушенного дома. Рядом с коляской, сидел, нахохлившись, огромный, жирный, как индюк перед Рождеством, ворон. И каркал — страшно и уныло. Из коляски свисало что-то, похожее на разорванные бинты. Изредка, между издаваемыми криками, ворон наклонял набок голову, таращил блестящий, как агат, черный глаз, и, неуловимо быстрым движением, клевал это «что-то», отрывая от него куски. И становилось понятно, что это не бинты.
