Чёрное лето (СИ) - Панарин Антон

— Васька, извини дурака, я не это имел в виду, вот чес слово!

— Сука Крест, не прощу! Убью паскуду!

— Ваня, ты сдурел? Там целый район уголовников, как ты до него доберешься? Пристрелят и не успеешь даже моста перейти.

— Ладно мужики, давайте помянем.

Чпоньк и крышка улетела в сторону распространяя сивушный запах по казарме.

— Мужики, а можно с вами? — спросил я и удивился своей просьбе.

— Конечно, у нас на всех хватит. А ты чего? Тоже потерял кого-то?

— Да, потерял, и далеко не одного человека — сказал я и подумал о сотнях людей, которых я привел к гибели своим промахом.

Заглянул в глаза Ивану, а там… Бездна горя, любил мать больше всего на свете, судя по всему. В груди резануло. Мне протянули граненый стакан, наполненный на треть и я не дожидаясь тоста опрокинул его в себя. Глотку обожгло, тепло растекалось по груди и начало немного отпускать. Второй стакан, третий, четвертый. Закуси нет, а кому она нужна? Нужно только забытье. А на дне бутылки его даже больше, чем нужно. Бонусом к забытью шел отвратный вкус сивухи, отвратный вкус, прекрасно ложился на отвратное самочувствие. Ваня, иди сюда дорогой, занюхнул немытой головой и порядок, как будто и не пил сивухи, только жжение осталось в пищеводе. На пятом стакане я прилег отдохнуть немного, так и вырубился.

Утро началось не с кофе, а с дичайшего похмелья. Во рту пустыня, в голове как будто ядерная бомба взорвалась. Ели поднялся с кровати, а мужики всё пьют. На полу с десяток бутылок.

— Ооо мужики! Максик проснулся! Братишка ты как? Голова болит? Ну мы тебя сейчас подлечим! Ванюш, оформи стакашик лекарства Максону.

Ого, мы так сдружились за ночь? Я не понял как граненый стакан снова оказался у меня в руках, но не успел я отказаться, как Вася приподнял его за донышко, и лава полилась по горлу смывая потихоньку и головную боль, и сухость во рту. Как только стакан опустел, Вася протянул мне трехлитровую банку, она уже была почти пуста, но на дне лежала ветка укропа и плескался рассол. Присосался к банке и жизнь начала ко мне возвращаться! Хорошо! Было хорошо, часа пол, потом еще стакан сивухи, развезло на старых дрожжах, и тошнота подступила к горлу одной неудержимой волной. Я растолкал братишек и выбежал на улицу. Рвотные спазмы скрутили меня до боли в грудной клетке. Если бы кишки внутри тела не были закреплены, то они бы вылетели из меня и болтались в воздухе под напором рвоты как свистульки, в которые дуют америкосы на своих днях рожденья, звук у них еще такой противный.

Проблевавшись осмотрелся по сторонам, на улице уже вечерело, проспал получается весь день, а эти черти бухают уже сутки не просыхая? Холодно, идти не куда, да и не зачем. Вернулся обратно. Ванька выглядел веселым, как будто мать ожила. Да, алкоголь смывает всё человеческое, оставляет только безвольное животное падкое на любую радость и веселье, которое ему способна подкинуть жизнь. Для Вани это была задорная компания. А для меня?

— Мужики, у меня сухпай под шконкой, давайте пожрем и начислите мне еще стакан, а то прошлый плохо зашел, и вышел наружу в итоге — скаламбурил я.

Гречневая каша, печеночный паштет с отвратительными галетами, почему их делают такими омерзительными? Нельзя заменить на какие-нибудь крекеры? Надо наладить производство своего сухпая. Шлифанули съеденное сивухой, уже и не жжется. Через час Ванька орал песни «А я милого узнаю, а па паходке! А он носит, носит брюки, а галифе!». Сукачёвская манера исполнения ложилась на пьяную душу как бальзам. Синяя волна подхватила меня и унесла туда, где носят шляпу на панаму, ботиночки носят мореман, потом пошла серьга с вечным вопросом «А что мне надо?», ответ был у каждого свой, но все точно хотели, чтоб кончилась война, точнее, чтобы она не начиналась. Когда ворвалась в наш репертуар София Ротару, милостивый Морфей вырвал меня из этого казарменного ада и унес в беспечные дали.

Мне снились родители. Я маленький, лет десяти. Отец отвез нас на речку, надул шину от автомобиля, посадил меня в неё, и мы плавали, мама ждала на берегу. Ласковое солнце, золотой песок и бескрайняя любовь родителей. Мы с отцом вылезли на берег, мама подбежала и начала вытирать меня полотенцем. Она шутила и щекотала меня, я смеялся. Родные глаза мамы, такая молодая. Она улыбнулась и что было сил влепила мне пощечину! Щёлк! Еще и еще раз! Мама, за что?! Мама!

— Макс! Максим! Очнись! Сволочи! Вы чего его так накачали? Макс!

— Надя?

Её лицо расплывалось перед глазами, встревоженное, еще чуть-чуть и заплачет. Пытаюсь что-то сказать, но запас слов исчерпан, выдаю только невнятное мычание. Из темноты вышел Захар.

— О господин начальник. Доброго здравьица. Ох мать твою, ну ты и тяжеленный. А на вид щуплый. Зараза, если спину сорву, будешь мне больничный оплачивать. Что говоришь? Ага, и я рад тебя видеть. Фу, дыши в другую сторону пожалуйста.

Меня вытащили из уютного, хмельного барака и бросили на заднее сидение УАЗа. Машина зарычала, низкий утробный гул отдавался где-то в кишках. Машина тронулась. Я лежал у Нади на коленях, она гладила меня по голове. Ехали молча. За окном в рассветном мареве мелькали чёрные окна бетонных джунглей. На кочке тряхнуло, и тошнота моментально подступила к горлу. Я вскочил и открыл заднюю дверь чуть не вывалившись наружу. Рвота тугой струей расплескалась по асфальту. Прощайте галеты, по вам скучать я точно не буду. Когда спазм прекратился, Надя за пояс втащила меня обратно в салон. Я лег на колени и уснул.

Проснулся от того что меня бросили на диван. Захар смотрел на меня неодобрительно. Надя принесла тазик и поставила на пол рядом со мной.

— Захарка! Надька, вы мне так дороги! Я вас лю… буэээ

Очередной спазм вывернул желудок наружу, с почином тебя тазик. Надя принесла с кухни банку молока.

— Пей сколько сможешь.

— Надюш, я не хочу молоко.

— Пей давай — сказал Захар и начал вливать в меня молоко.

Холодное, жирное, пахнет коровой.

— А пастеризованного не было?

Моей шутки никто не оценил, банка наклонилась и заставила меня глотать молоко, пил пока меня снова не стошнило. Надя укрыла одеялом, Захар попрощался и уехал.

— До завтра алкота.

— Да, да, я тебя тоже люблю, любитель женского белья.

— Захар, а о чем Макс говорит?

— Надь, ты посмотри на него? Он же невменяем, пусть проспится для начала. Всё пока.

Захар покраснел и выскочил на улицу. А Надя сидела со мной пол ночи, накладывала прохладные компрессы на лоб, пока я не пришел немного в себя.

— Максим, куда ты исчез? Я себе места не находила. Потом еще эти казни в юго-западном, взрывы в северном, я подумала, что ты погиб.

Надя отвернулась и шмыгнула носом.

— Я жив Надь. К сожалению жив.

— Дурак! Ты что такое говоришь?

Она заплакала и на душе так гадко снова стало. Захотелось опять в казарму, забыться в зловонном дыхании зеленого змея. Голова еще не прояснилась от суток пьянства, а комок уже подступил к горлу. Снова стало жаль тех, кто погиб по моей вине, жаль Надю, которая плачет из-за меня, стало жаль, что я существую. Какая-то ошибка природы. Еслиб меня не было, то всё это не произошло.

— Максим, расскажи, что случилось, почему ты так про себя говоришь?

— Да потому что я ничтожество! Кусок дерьма, из-за которого люди пачками отправляются на тот свет!

— Что ты? Я не понимаю. Расскажи, мы вместе сможем со всем справиться. Максим, не отталкивай меня, ты не один!

Она прильнула к моей груди и меня прорвало. Слёзы градом полились из глаз, говорил сбивчиво, периодически всхлипывая, а порой и вовсе срываясь на истеричный плач. В голове пульсировала мысль «Молчи! Молчи сука! Не говори ни чего!», но остановиться уже не мог. Выплеснул на Надю всё что произошло со мной за последнюю неделю, ничего не оставил себе. Пытки прапора, похищение Серёжки, неудавшаяся диверсия, убитые в подвале пацаны, четыреста девяносто висельников. Я договорил и потупил взгляд.

— Если ты меня прогонишь я пойму. Всего неделя, а я из айтишника превратился в убийцу.