Змеи в раю (СИ) - "Sininen Lintu"

В Мэллори борется тьма, ростки которой зародились в ней за последние годы, и всё доброе и чистое, что было в ней всегда, и она больше не может, её раздирает на части, а голос Лэнгдона набатом отдается в голове — он обманчиво-мягкий, но сколько силы скрыто за этим спокойствием, она не представляет.

— Я хочу уйти.

— Ты боишься себя. Боишься признать, кто ты есть.

А разве она знает? Разве понимает? Слезы всё-таки обжигают щеки.

— Я не знаю, кто я такая.

— Почему же? — Лэнгдон склоняет голову набок.

Мэллори вспоминает, как что-то внутри скребется и ищет, как проявить себя, и, может быть, этот кто-то заставляет её видеть странные сны и до чертиков бояться Майкла Лэнгдона, хотя он — просто человек, кто же ещё, как же иначе? Этот кто-то сигналит ей об опасности, но что-то иное, похожее на змеиный шепот, увещевает: расскажи ему, расскажи, он поймет тебя, он тебя не осудит.

Шепот змея в Райском саду, но разве женщины не были всегда слабыми существами? Что же ей делать?

Если она не ответит, Лэнгдон почувствует, что она что-то скрывает, и кто знает, что он сделает тогда?

— Иногда я чувствую, что в моей душе кто-то погребен и пытается прорваться наружу.

— Кто же? — Тихий голос становится уж слишком вкрадчивым, падает почти до шепота. Он пробирается в сознание, пытается завладеть им, отыскать ответы, и снова Мэллори чудится, будто её прощупывают, изучают… читают.

Ей нужно уходить, сейчас же, пока эта обманчиво-мягкая тьма не превратится во что-то более страшное. Лэнгдон ищет ответы, но что будет, если он их найдет? Есть ли ответы у самой Мэллори? Он задает вопросы, которые приходят в голову и ей самой.

— Не знаю, — Мэллори едва сдерживает растущую внутри панику. — Мне нужно идти.

Лэнгдон хватает её за руку, сжимает запястье, и это прикосновение и близко не такое осторожное, как легкое касание пальцев к щеке.

— Не бойся, Мэллори. Я предлагаю тебе шанс жить, — он повышает голос, и в его тоне столько угрозы, что страх, разрастающийся ядовитым плющом внутри, внезапно встает на её сторону и дает Мэллори силы сопротивляться опасности, которая наконец-то проявила себя.

— Я сказала, отпусти меня! — кричит она, и Майкл отшатывается, падает на пол. Мэллори не ожидает такой реакции, она просто… испугалась, просто дала волю своему ужасу, вылившемуся в вопль.

Мебель с грохотом сдвигается с места, свет гаснет, и перепуганное лицо Лэнгдона стоит всего на свете.

В следующий миг он оборачивается чем-то жутким, бледным, почти как смерть, и кожа его испещрена мелкими алеющими шрамами, а глаза — черные, как бездна. Сила, копошащаяся внутри Мэллори и не находящая выхода, хлещет в ответ, почти против её воли («Выжить, выжить, выжить!» — сигнализирует паникующее сознание, а подсознание защищается, как может). Огонь оранжевым маревом вырывается из камина и так же резко успокаивается, и Лэнгдон снова становится самим собой. Впервые за всё время, что он проводит в блокпосте, он выглядит изумленным, даже шокированным.

Холодные глаза широко распахиваются.

— Кто ты такая?

Если бы Мэллори знала. Внутри неё — пружина, готовая в любой момент распрямиться и как следует ударить. Возможно, её саму.

— Я не знаю. Кто ты такой?

А затем она убегает. Потому, что она — всё ещё Мэллори, а не всесильное существо, и ей страшно. Уже потом, лежа в кровати и слушая храп ближайшей соседки, она думает: Майклу Лэнгдону не чужды эмоции, он просто умеет держать их в узде, тогда как здесь они все — комок нервов, который можно задеть и получить большой бада-бум. Её разум говорит, что никакого огня не было, что она просто сошла с ума здесь от такой хреновой, к черту, жизни, и мысль эта кажется более правдивой, чем что-либо другое.

Да и повторить трюк с огнем у неё больше не получается.

Коко продолжает издеваться над ней, и думать, что Сент-Пьер Вандербильт просто беспомощна и беззащитна уже не получается. Словно Змий в Эдеме, Лэнгдон заронил в Мэллори мысль, что мир стал бы лучше без Коко… и без таких, как Галлант с его самодовольством и необходимостью всеобщей любви. И без таких, как Дайана Стивенс — она уверена, что мир создан для того, чтобы вращаться вокруг неё. А бабушка мистера Галланта, на днях помершая, была готова собственного внука потопить, чтобы получить «золотой билет» в Святилище.

Мэллори от них тошнит. Они напоминают змей, свивающихся в клубок, от скуки готовых перекусать друг друга или пожрать друг друга, когда закончится пропитание. Причем, возможно, в прямом смысле. Мэллори почти верит, что в том супе полтора года назад сварили несчастного Стю.

Змеи в крайне сомнительном Раю…

Но её ли это были мысли, или яд Лэнгдона проник в её сознание, и теперь для неё нет спасения? Мэллори пытается забыться в работе, но получается плохо. Хуже некуда получается. Коко и остальные бесят пуще прежнего. А Лэнгдон продолжает ей сниться, но теперь ядерных взрывов нет и в помине. Он стоит на коленях, обнаженный; кровь струится по его рукам, стекает на пол, и ладони Майкла рисуют пентаграмму, покуда он бормочет призывы, и глаза его полыхают древним пламенем. Он размазывает по бледной коже собственную кровь, взывает:

— Отец! Открой мне глаза!

И, когда его взгляд темнеет, он хрипло шепчет:

— Ave Satanas.

И смотрит, будто видит её, наблюдающую за ритуалом, оцепеневшую за пределами пентаграммы. Змеи расползаются по комнате, подбираются к её ногам. Лэнгдон склоняет набок голову.

— Здравствуй, Мэллори.

За ребрами у неё горит, огнём печет, ибо в слабой человеческой душе добро и зло обречены бороться до победного финала. Мэллори дрожит, обхватывая себя руками, и вдруг понимает, что не спит. Она и вправду стоит посреди спальни Майкла Лэнгдона, в своей грубой ночной рубашке, и волосы, свободные от дурацкого пучка, рассыпались по плечам. Змеи вьются вокруг её ног. Запах крови щекочет ноздри.

— Они признали тебя, — усмехается Лэнгдон. — В каждом из нас есть тьма. И в тебе, и во мне. И в каждом, кто умирает от скуки в гостиной этого бункера. Все мы носим в себе зло, будто ребенка.

Змея обвивается вокруг лодыжки Мэллори скользким телом. Хочется бежать, но змея сжимает кольца, заковывая в своеобразные кандалы. Лэнгдон поднимается — хищник, как он есть, даже не скрывающий своей силы, и она заполняет комнату, душит, душит, душит…

— Кто ты? — Мэллори сглатывает, чужая липкая тьма касается кожи, а потом Лэнгдон кладет ладонь ей на щеку.

— Ты знаешь сама.

Тьма всегда привлекательна: она легко дает и легко забирает, и забирает она всегда больше, нежели отдает. Всё разумное-доброе-вечное в Мэллори заходится криком, скребется и рвется наружу, но пламя свечей, как она ни старается, даже не дрожит. Лэнгдон побеждает с разгромным счетом, взывая к боли и ненависти, глубоко похороненной в душе Мэллори, и эта бездна отзывается, урчит от его прикосновений, будто котенок.

«Отпусти меня», — хочет сказать Мэллори, но здесь и сейчас она в чужой власти, и что-то, прежде пытавшееся пробиться наружу, теперь беспомощно перед Лэнгдоном. Она хватает ртом воздух.

— Разве человечество не заслужило очищения? — Майкл ищет и находит слабое место в Мэллори: проработав последние несколько лет с такими, как Коко, она порой, устав от чужих капризов и тупости, мечтала, чтобы все идиоты с лица земли исчезли к чертям. Она гнала от себя эти мысли, но никуда от них было не деться, они звучали песней искушения, и, кажется, песня эта превратилась сейчас почти в арию — так громко бьется она в ушах. — Разве ты сама об этом не думала?

— Я видела твое истинное лицо…

— Может быть, — Лэнгдон проводит большим пальцем по её губам, и Мэллори ощущает солоноватый вкус крови. — А может быть, и нет. В мире нет однозначности. Как ты можешь ручаться, что я есть то, что ты видела?

Мэллори уже ни за что не может ручаться. Змея, обвившаяся вокруг её лодыжки, ослабляет хватку. От Лэнгдона пахнет кровью, опасностью и чем-то странно-сладким, будто под личиной хищника где-то скрывается рано повзрослевший ребенок.