Ян Валетов - Ничья земля
— И предавать, — вставила Плотникова.
— И предавать, — согласился Блинов. — Куда ж без этого? Это уже на инстинкте — как дышать. Но…
Он предостерегающе поднял палец.
— Только до определенного уровня. Нужно вовремя понимать, когда пора остановиться. А то, не успеешь оглянуться, а тебя уже нет. Есть и в этом деле свои тонкости. Но не будем о грустном. По семь грамм! За преданность идеалам!
— За чью? Твою, мою или Сергеева?
— Какая разница, Вика? За нашу преданность разным идеалам — они ведь у каждого свои!
— Мудрый ты мужик, Блинов, — сказала Вика, гладя пальцем насмешливо приподнятую бровь, — просто кладезь мудрости. За это грех не выпить!
И они выпили ещё.
Настроение, если честно сказать, было — никуда. Болело бедро, болело в паху, болел левый локоть, саднила губа. И щеку пекло огнем. Не человек — а сплошной синяк, покрытый ссадинами. Пока уровень адреналина в крови не упал, Сергеев шел по тропе, как молодой шерп по горам, чуть ли не подталкивая в спину шедшего впереди Молчуна.
Но время шло, стало понятно, что никто ни за кем не гонится, адреналин в крови начал распадаться под действием молочной кислоты и тут-то Михаил и почувствовал, что ему не тридцать. И не сорок. И даже не сорок пять.
Молчун, наверное, тоже зашибся при падении, но и вес, все-таки, не тот, и года другие — он шагал, может быть не так энергично и легко, как обычно, но в темпе, который для Сергеева стал физически невозможен.
Когда сердце уже прыгало в горле, словно накачанный водой мяч, и его стук отдавался в барабанных перепонках тревожным набатом, Сергеев сдался и прохрипел в узкую мальчишескую спину:
— Стой. Привал.
И, не успев договорить, рухнул полубоком на прелую пахучую хвою у подножия старой сосны.
Он лежал на животе, придавленный к земле тяжестью сползшего на сторону рюкзака, приклад обреза давил ему на ребра, но все это было ничто в сравнении с чувством облегчения, которое он испытал. Больше не нужно было идти. Никуда.
Он с трудом выпростал правую руку из лямок и перекатился на спину. Над ним, высоко, метрах в пятнадцати, ветер играл с кроной сосны, качались бугристые, светло-коричневые ветви, и шуршание иголок было похоже на шелест волн.
Морских волн.
Когда он последний раз был у моря? Год назад? Или полтора? Надежда умирает последней — ему так хотелось услышать, как кричат чайки, скользя над белыми барашками волн. Хотя он наверняка знал — чайки там больше не кричат.
Волна превратила море в радиоактивную помойную яму — и на украинском, и на турецком побережье. И на российском, румынском, абхазском, грузинском и болгарском тоже. Не было больше Черного моря. Древний Понт Эвксинский умер, приняв в свою утробу миллионы тонн отравленной воды, миллионы трупов, миллионы тонн мусора и тысячи тонн изотопов и химических веществ.
Когда Волна, со скоростью более 500 километров в час, прошла семидесятиметровой стеной через устье Днепра и обрушилась в соленые воды, сметя туда заодно и Одессу, старое море содрогнулось в агонии. Казалось, чаша, заполненная им, качнулась, и тяжелый удар выплеснувшихся через край вод, стер с лица земли прибрежные города, не делая различий ни по национальному, ни по географическому признаку. Это был конец пути. Дальше Волне было идти некуда.
Сергеев впервые вышел к морю весной, и было это спустя три года после Потопа. Открывшаяся перед ним картина чуть не заставила его, много повидавшего и много потерявшего, разрыдаться.
Крымский перешеек тогда еще охранялся из рук вон плохо. Татары и остальные обитатели полуострова уже договорились между собой и вместо того, чтобы гоняться друг за другом по горам с автоматами и лозунгами, принялись строить в горах дождесборники и системы очистки воды. Было не до амбиций, надо было выживать.
Сергеев легко перешел границу полуострова и только за Симферополем едва не нарвался на летучий отряд крымчаков. Отряд был конным, что удивляло несказанно. Ладно, что лошадей надо было кормить — их надо было поить, а с водой на полуострове было плохо. Очень плохо.
От всадников Михаил благополучно спрятался в развалинах безымянного села, и через сутки вышел к перевалу. Через несколько километров пути открывался вид на Алушту, когда-то осыпавшую белыми зданиями побережье, и на синеву моря, простиравшегося до горизонта.
Издалека, море оставалось синим. А вот Алушта, закопченная, потемневшая от пожаров после уличных боев, полуразрушенная, лежала внизу неузнаваемой. На обочине замер сгоревший троллейбус, простреленный до полупрозрачности. Деревья вдоль дороги поредели — надо было как-то топить эти три зимы.
Навстречу, по направлению к перевалу, шла женщина с ребенком — молодая еще, но совершенно лысая под сбившимся платком. Девочка лет семи, в ситцевом платье, одетом поверх клетчатой рубашонки и джинс, вела на мохнатой веревке тощую измученную козу, волочившую, чуть ли не по асфальту, полупустое, похожее на старую перчатку, вымя.
Рядом шел, зыркая настороженно из-под бровей, щуплый мужичок в милицейских штанах, «вышиванке» и оранжевых «вьетнамках». На руках у мужика примостился турецкий «волк», а тридцатизарядные «рожки» к нему были вполне профессионально сдвоены с помощью синей изоленты. У Сергеева сложилось впечатление, что охранял мужичок, в большей степени, козу, а не женщин.
На спуске он встретил еще несколько человек — все были вооружены и смотрели недоверчиво. Перед самой Алуштой Михаил обогнал старика, толкавшего перед собой искореженную детскую коляску, на которой стоял рассохшийся улей.
Он шел к морю, которое не пахло морем. Стоял апрель, солнце уже начинало припекать по настоящему. А чайки не кричали и не вились над водой. Их не было. Море было мертвым.
Галька, на которую накатывалась мертвая вода, покрывалась коричневой пеной, которая быстро съеживалась и исчезала под солнцем. У кромки берега не было ничего, кроме гор мусора, выброшенного морем. Весенние шторма не принесли ни пучка водорослей — только пластиковые бутылки, целлофан, тысячи разных предметов — начиная от сгнивших сидений от стула и заканчивая смятым, но вполне годным, оцинкованным ведром.
Среди мусорных куч бродили местные жители, промышлявшие переборкой даров моря, но к воде они старались не прикасаться.
Сергеев прошел по некогда многолюдной набережной до самого Рабочего уголка, и там, поднявшись в гору над обрушившимся яхт-клубом, чтобы не маячить на открытом месте, съел два армейских сухаря, запивая их теплой, невкусной водой из фляги. Потом он лег отдохнуть, подложив под голову рюкзак, с АК-74 у правой руки. И над ним, так же как сегодня, шуршала иглами сосна. А внизу плескалось то, что раньше было морем.
Посмотрев на сидящего с закрытыми глазами Молчуна, Сергеев приподнялся, достал из кармана рюкзака GPS и сориентировался с точностью до 5 метров. Они отклонились от точки встречи на северо-восток и теперь были в шести километрах от дебаркадера — и ко всем неприятностям — еще и на другой стороне реки.
Михаил сверился с картой. Этот берег, конечно, не сахар, но ни болот, ни крутояров на нем нет. Ровненько. Вот тут можно срезать чуток — метров с восемьсот, если бурелом не попадется. А вот русло, если верить карте — дальше расширялось, и существенно. Он прикинул масштаб и определился — метров сорок, сорок пять от берега до берега. Летом — никаких проблем, но при сегодняшней температуре воды… М-да… Он провел пальцем по пластику карты, следуя течению реки. Мост. До него чуть более десяти километров. Дальше по дороге, если получится, здесь через лог, нормальный такой лог, вполне проходимый и схорониться есть где, но крюк получается километров под двадцать. Он усмехнулся про себя и почесал подбородок. Бородка, стала шелковистой после невольного купания.
Как говорил незабвенный Рэдрик Шухарт: «Кривой дорожкой — ближе». Если бы по прямику идти — часа четыре — вразвалочку. А так — до темноты осталось часа полтора. Придется рискнуть и продолжать двигаться. За полтора, ну, от силы, два часа, можно выйти к мосту. Вот одно только — есть ли он еще, этот самый мост. Там ночевать все равно придется, хочешь, не хочешь. А на утро… На утро, если моста нет, надо переправляться и идти назад, к дебаркадеру, со всем возможным усердием. И надеяться на то, что Али-Баба останется ждать еще сутки. Что с ним ничего не случилось, что он не ввязался в перестрелку, не нарвался на патрули или, вот еще — напасть, на охотников, которых еще утром Сергеев считал мнимой величиной. Михаил потрогал напухшую, что твоя оладья, губу и покачал головой. Ничего себе, мнимая величина, едва ноги унесли. Если унесли, в самом деле.
В любом случае — лежать и прохлаждаться времени нет. Надо идти. «I am too old for this shit». Но кого это волнует?
Сергеев закряхтел и с трудом поднялся на ноги. Сидящий Молчун смотрел на него снизу вверх, оценивающе, с сочувствием. Бог с ней, с оценкой, а вот сочувствия, чтобы не сказать, жалости, в его взгляде видеть не хотелось бы.
