Новый мир. Книга 2: Разлом. Часть вторая (СИ) - Забудский Владимир

— Все. Зачем мы живем, любим, рожаем детей? Зачем боремся за выживание, пытаемся продлить эту жизнь хоть на миг? Зачем все время ищем что-то и кого-то? Неужели мы просто бессмысленно барахтаемся, как букашки, движимые своими примитивными инстинктами? Нет, я не хочу в это верить.

— Значит, это судьба свела нас? — печально переспросил я. — Вот уж не знаю, зачем ей это. Прощальный подарок? Насмешка? Мы ведь не можем помочь друг другу.

— Мы уже помогли друг другу, — ласково прошептала она.

Некоторое время в палатке царило молчание.

— У меня был человек, которого я любила, — тихо произнесла она. — Я называла его своим мужем. Мы не венчались, не праздновали свадьбу, но мы искренне поклялись друг другу любить и быть верными. И это значило для нас в тысячу раз больше чем все обряды вместе взятые. Ты любил когда-нибудь, Димитрис? Любил по-настоящему?

— Нет. Наверное, нет, — признался я. — У меня были девушки, но не думаю, что то была любовь.

— Я надеюсь, что когда-то ты ощутишь то же, что ощущала тогда я. Потому что один день, один миг с этим чувством стоит целой жизни. Я никак не ожидала, что такие сильные и прекрасные чувства могут существовать в том жестоком мире, в котором я жила. Мы любили друг друга всем сердцем, всему миру вопреки. И одной лишь этой любви было достаточно, чтобы мы были счастливы.

Я не рискнул перебивать её, задавать вопросы. Чувствовал, что она говорит сейчас о сокровенном. О том, о чём, наверное, никогда и не собиралась говорить.

— У нас родился ребенок. Мальчик, — продолжила она, и ее голос дрогнул. — Я назвала его Адамом. Как первого человека на Земле. Он был похож на маленького ангела. Белокурый, с голубыми глазами. Все родители умиляются своими детьми. Но мой малыш… поверь мне, Димитрис, он был действительно прекрасен.

Долгое время сохранялась тишина. Казалось, Маричка долго собиралась с силами для того, чтобы произнести следующую фразу. Но когда она заговорила, её голос был удивительно ровным.

— Я потеряла их обоих. Моего мужа убили люди, которых я до того дня даже не видела. Это была даже не война. Просто бессмысленное насилие. Такое здесь часто бывает. Кто-то приходит в твой дом, чтобы забрать всё, что ты имеешь. И иногда забирает твою жизнь. Я смотрела, как он умирал. Видела, как гаснет огонек в его глазах. И это было невыносимо. Я была без ума от боли, от отчаяния. В нашем доме было оружие, и я схватилась за него. Я стреляла в них, а они в меня. Так продолжалось, пока не пришли другие люди, наши соседи, которые отогнали их. Когда все закончилось… мой сын, мой маленький Адам, больше не кричал. Я поднялась наверх, посмотреть, как он. И увидела, что он больше не дышит. Какая-то шальная пуля попала в него. Совершенно случайно. Пробила потолок, пробила пол его кроватки и… Я не знаю, чья это была пуля. Может быть, моя. Мои руки ужасно дрожали, я кричала и почти не смотрела, куда стреляю. Может быть, это я убила собственного сына.

Я вдруг вспомнил отвращение девушки при виде оружия, ее нежелание брать его в руки, и осознал весь его глубокий и страшный смысл.

— Нет, Маричка, — наконец заговорил я, пораженный этой душераздирающей историей, рассказанной ровным, тихим, безжизненным голосом. — Это была не ты!

— Я осталась без них обоих всего за несколько минут. Весь мой мир, полный счастья, любви и заботы, мир, который я не чаяла обрести, но обрела, рухнул. Это был как Большой взрыв. Вселенной пришел конец. Не может быть ничего страшнее. Поверь. Не может быть боли сильнее и пустоты глубже, чем те, что я тогда ощутила. Я стала чем-то меньшим, чем призрак, чем тень. Я больше не хотела, не могла жить.

Ее движения прекратились, она больше не гладила меня по руке. Я не мог видеть ее в темноте, но отчего-то почувствовал, что ее глаза остекленели, неподвижно уставившись в одну точку, и лишь сухие губы продолжали тихо двигаться, исторгая слова, полные неизведанной доселе тоски.

— Я хотела покончить с собой, но не решилась. Даже не знаю, почему. Много раз я оставалась наедине с этой мыслью, часами размышляла, даже начинала всерьез готовиться, но так и не смогла этого сделать. Даже несмотря на весь тот кошмар, что я пережила, на рухнувшую Вселенную, во мне жило какое-то низменное животное, которое отчаянно цеплялось за свое существование, заставляло меня есть, пить, дышать. Животное не позволило мне убить себя. Так я и бродила по миру как фантом. Мне было все равно что со мной будет. Может быть, я даже надеялась, что это как-то само собой прекратится. Я совсем не расстроилась, когда заболела. Даже обрадовалась. Может, мой организм сам вызвал во мне эту болезнь. Я все ждала, когда это наконец кончится. Но потом, сама не помню, когда… я вдруг поняла, что я хочу родить ребенка снова. Это не будет мой Адам, никто не заменит его. Это не будет так, как тогда. Не будет счастливого мирка, полного любви и надежды. Но все же… может быть, это даст мне силы и смысл жить дальше.

На этот раз молчание установилось надолго. Я не знал, что сказать. Наверное, бывают ситуации, для которых люди просто не изобрели подходящих слов. И вряд ли когда-нибудь изобретут.

— О, Маричка, — наконец тихо прошептал я, и давно забытым движением погладил ее по руке подобному тому, как она до этого гладила меня.

— Спасибо тебе.

— За что?

— За то, что выслушал. Я никому этого не рассказывала. Никогда.

— Ты не должна ставить на себе крест. Ты должна вылечиться, жить дальше. Ты должна быть сильной. Не сдаваться.

— Ты ведь не веришь ни в Бога, ни в судьбу. Так для чего это тогда? Ответь мне, Димитрис. Для чего быть сильной? Для чего не сдаваться?

— Я не знаю, — честно произнес я. — Просто потому, что жизнь одна. У нас есть только один шанс. Никто не будет нас жалеть. Никому нет дела до нашей боли, нашего отчаяния. Захотим умереть — пожалуйста. Никто не станет нас удерживать. Мы сами кузнецы своей судьбы. Да, обстоятельства могут ранить нас, причинять нам боль, разрушать все, что мы создали. Но лишь от нас зависит — сдаться или встать и идти дальше.

— Зачем? Зачем идти дальше?

— А неважно, зачем. Просто потому что больше ничего нет. Лишь эта жизнь.

§ 74

Не думаю, что мои слова способны были вдохновить. Но я не знал других способов вдохновляюще говорить о смысле жизни — разве что заесть горькую правду искусственной сладостью бездумной веры.

— Обними меня, — попросила девушка.

Я пододвинулся к ней, крепко прижал ее к себе под старым одеялом. Она казалась совсем худой и хрупкой. Ее грудь неровно вздымалась от дыхания.

— Я же обещал отвести тебя в место, где будет тепло, — прошептал я, мягко погладив ее по волосам.

Ее ладони сложились в замочек у меня за спиной, и она прижалась ко мне так будто она боялась, что я ускользну. Ее лицо уперлось мне в плечо. Мы совсем не видели друг друга, лишь слышали дыхание и биение сердец, и это создавало между нами трогательное единение, которое сложно описать словами. Я сам не заметил, как моя ладонь соскользнула от ее волос к щеке. Я продолжал нежно поглаживать ее. Мой большой палец нечаянно дотронулся до ее сухих губ и ощутил, как они едва заметно приоткрылись. Ее лицо начало подниматься, навстречу моему, но мягким движением руки я опустил его назад к своему плечу и мягко поцеловал ее в темечко.

— Прости, Маричка, я не могу, — прошептал я. — «Валькирия», она… отнимает это.

— Ты ничего не чувствуешь?

— Я чувствую больше, чем ты можешь себе представить.

Ее ладони разомкнулись. Одна из них залезла мне под свитер, легла на грудь.

— Я чувствую, как бьется твое сердце. А ты хочешь почувствовать, как бьется мое?

Я не сопротивлялся, когда она взяла мою ладонь, запустила себе под одежду. Я с удивлением ощутил, как моя грубая, шероховатая, покрытая мозолями кожа, предназначенная лишь для того, чтобы терпеть боль или сжимать оружие, касается нежной кожи на ее груди. Ее грудь как раз поместилась в моей ладони. Я и впрямь чувствовал, как под ней трепыхается сердце. Что-то болезненно кольнуло у меня в груди. Но мужские инстинкты не пробуждались.