Майк Эшли - Апокалиптическая фантастика

— Это когда у тебя прыщики на лице, и они чешутся, и ты притворяешься больным, чтобы мама позволила тебе весь день есть мороженое. А лапа играл бы с вами в глупые игры, вместо того чтобы работать. Вот что такое симулянт.

Им понравилось симулировать. Вскоре они добрались до моей помады и попытались все повторить: прыщики, нытье «хочу мороженого», смех.

Потом это было смешно, но в тот день, когда мои больные дети с зудом и повышенной температурой собрались у стола, я не смеялась. Я застыла у раковины, оставив воду стекать по пучку салата. Искусственная кровь? Еще шла холодная война, атомная бомба представлялась реальной угрозой, все было возможно. Даже искусственная кровь.

— Зачем? — спросила я, когда мы уложили детей.

Ему пришлось начать издалека:

— Помнишь, как в фильме «Дракула» добрый врач снова и снова переливал женщине кровь и она принималась? Чистая удача. Вероятно, у Люси была кровь группы А, и у него тоже. Если бы он попытался перелить ей кровь группы О, она бы умерла у него на руках. Так оно и бывало. Одна удача, другая, а потом раз — и не вышло. Позже открыли группы крови, затем разобрались, что агглютиногены сочетаются только с определенными агглютининами. И с тех пор открытия продолжались. Тело воспринимает кровь неподходящего типа как вторжение постороннего организма, бактерии или вируса и отторгает ее. Но в случае крупной катастрофы невозможно рассчитывать на лабораторные мощности для определения группы, хранения, переливания. Лабораторий может не оказаться под рукой. Сейчас мы получили искусственную кровь, но она требует высоких технологий.

До тех пор я об этом не знала. Я вздрогнула, а он ухмыльнулся:

— А чем тебе не нравится зеленый цвет? Не волнуйся, все это временно, экспериментально. Вообще-то, если бы мы могли обойтись без сложных технологий и просто переливать кровь от любого здорового человека любому больному… понимаешь?

— Но ведь это тоже сложно?

Он пожал плечами:

— Вероятно. Может, и нет. Знаешь, характеристики крови передаются от родителей к детям с генами. Эритроцитная анемия, которая, кстати говоря, связана с устойчивостью к малярии. Гемофилия передается с… — Выражение моего лица заставило его остановиться. — Эй, — тихо сказал он. — Я просто разболтался.

Я вскинулась так резко, что ударилась о баранку. Должно быть, задремала и увидела сон. Уоррен как живой: волосы немного поредели, слишком отросли, цвета мокрого песка: в тот день он обгорел и был почти багровым. Крупный багроволицый мужчина, словно только что пахал или крыл черепицей крышу — словом, занимался физической работой. Моряк, из него бы вышел отличный моряк. Я его больше не вижу: моего воображения не хватает на такие подробности. Только сны в точности возрождают людей, которых я любила. В моих снах живы родители. В них — Уоррен, дети, но наяву они не показываются. У меня остались только чувства, впечатления, оттенки, которых я не умею назвать. Уоррен ощущается как любовь, утешение, в моем сознании он занимает еще больше места, чем занимал в жизни, кажется сильнее, внушает больше уверенности и почему-то представляется более беззащитным, так что мне хочется опекать его. Все это так же смутно, как зрительные образы.

Когда я ехала сюда от портлендского аэропорта, собиралась свернуть на дорожку к дому, где играла в детстве, но не свернула, а проехала дальше по дороге, превратившейся в заросшую колею, к этой площадке над морем. Здесь кончается дорога. Здесь исчезает мир.

Мы приезжали сюда с Гретом два года назад. Его жена тогда уже ушла, вернулась с двумя детьми в Индиану или куда-то еще, и ему было одиноко. Во всяком случае, так говорил Уоррен. Я в это не поверила и до сих пор не верю, что Грег испытывал одиночество. Работа была для него всем миром.

Мы развели на берегу костер, дети играли в прибое и подбегали погреться, а потом снова мчались к ледяной воде.

— Расскажи Грегу, как они ели, — усмехнулся Уоррен. Он был спокоен и доволен жизнью в тот день, хоть ему и было сто лет.

Я рассказала ему и детям, как ели во времена Абеляра и Элоизы. Детям тоже захотелось поесть так. Длинные столы вдоль стен, каждый может дотянуться, все едят из одной миски, пьют из общих чашек, отправляют куски в рот ложками или пальцами. Вокруг толпятся нищие, тут же собаки огрызаются друг на друга, на нищих, на едоков и слуг.

Грег посмеялся над моим описанием. Он выглядел ленивым, расслабленным, но если Уоррену было сто, то Грегу — двести. Беспокойный старик, подумалось мне. По документам ему исполнилось сорок пять, но я видела, какой он дряхлый.

— Это было в чумные годы? — спросил он.

Грег прислонился спиной к сорокафутовому стволу, выброшенному волнами на берег, — напоминание о силе давнего шторма. Ствол был толщиной восемь футов. Это дерево могло помнить времена Абеляра.

— Не в разгар чумы, во всяком случае не в разгар эпидемии, хотя случаи чумы отмечались с шестого века и вспышки периодически продолжались, пока в пятнадцатом веке не достигли силы пандемии. А я рассказываю веке об одиннадцатом. А что?

— Нищие допускались к столу? — задумчиво спросил он.

— В скором времени их выставили за дверь, но собаки никуда не делись.

На этом разговор окончился: дети нашли морскую звезду, мы все пошли на нее смотреть, а там и солнце село.

Вечером мы обсуждали, когда стоит выезжать обратно. Машины к городу шли бампер к бамперу, а в воскресенье особенно.

— Я могла бы на несколько дней остаться с ребятами, — предложила я.

Уоррен с Грегом могли бы выехать пораньше, они так и собирались. Я знала, что дети были бы разочарованы таким скорым возвращением, как и я. Стояло лето, занятий у меня не было, а отпуск мы так и проводили: вылазки к морю дня на два-три.

— Я вот думаю, каково было в чумные годы, — произнес Грег, возвращаясь к оставленной теме. — От трети до половины населения как не бывало.

— Не совсем так, — поправила я. — До прекращения эпидемии прошло триста лет, и за это время Церковь вошла в силу, которую сохраняет и по сей день. Суеверия, ересь, усиление власти Церкви и государства, страх перед публичными сборищами — вот как это было. Жизнь для большинства выживших стала адом.

— И наступило Возрождение, — задумчиво сказал Грег. — Возникло бы оно, если бы не чума? Никто ведь не знает, верно?

— Это романтическая версия, — сказала я, сдерживая желание огрызнуться. — Теория светлой стороны. Во всем плохом есть что-нибудь хорошее. Вы в это верите?

Уоррен мрачно думал о чем-то, глядя на пламя костра, потрескивавшее, выбрасывающее разноцветные язычки, когда горели соли и минералы, которыми пропиталось вылежавшееся на пляже дерево. Заговорил он очень устало:

— Ренессанс наступил, потому что люди исчерпали все доступные источники: они отчаянно нуждались в усовершенствовании сельского хозяйства, в теплых тканях, чтобы согреться. В новых способах выживания. Им пришлось изобрести Ренессанс. Чума здесь ни при чем.

Я поняла, что они говорят об этом не впервые: ни один не сказал ничего, чего бы другой не слышал раньше. Я встала.

— Вы не хотите сказать мне, чем занимаетесь в своей лаборатории?

Лицо Грега застыло, а Уоррен покачал головой.

— Все те же старые дела, — процедил он после долгой паузы. — Старые дела.

Если речь шла про старые дела — искусственную кровь, переливание цельной крови, про все, что они публиковали много лет, — отчего оба так постарели? Чего так боялись? Почему Уоррен вовсе перестал рассказывать о работе и не поддерживал разговора, когда о ней вспоминала я?

Грег резко поднялся и ушел спать, а Уоррен покачал головой на мой повторный вопрос, чем они занимаются.

— Ложись в постель, — сказал он. — Я приду через несколько минут.

Что делать, если в руках вашего мужа средство уничтожить половину человечества? Постараться не думать, не требовать ответа, пойти спать.

Шквал наконец налетел. Деревья раскачиваются, подлесок хлещет по стволам, а дождь хлынул так, словно море выплеснулось из берегов и, налетев на машину, бьет ее валами прибоя. Я сильно мерзну и удивляюсь, почему мне так лень включить мотор, обогреватель. Когда двигатель заводится, я почти не слышу его шума, а сняв ногу с педали газа, вовсе перестаю его слышать.

Жена Грега, узнав, взяла обоих детей и сбежала. Думаю, не потому ли Уоррен так долго не хотел мне говорить?

В последние два года Уоррен стал чужим для нас, своей семьи. Мы видели его редко, а когда видели, он от усталости засыпал над едой и в ванной. После того дня на побережье я не видела Грега до позапрошлой недели.

Уоррен вернулся поздно. Я уже готовилась ко сну и была в халате. Он выглядел болезненно-бледным.

— Я дал свисток, — сказал он, остановившись в дверях.

С куртки у него текло, лицо и руки были мокрые. Я подошла и стянула с него куртку.