Андрей Сенников - Пока мир не рассыплется в прах…

Андрей Сенников

Пока мир не рассыплется в прах…

На ухабе проигрыватель запнулся и начал новый трек, заикаясь, словно новичок на музыкальном конкурсе. Потом дорога пошла ровнее, звуки набрали силу, окрепли.

Вышел из комы ночью там, где храм на крови без крова,Капельницы — в клочья, жить начинаю снова.Разлетелась вода снегом, белой ваты жую мясо,Волчьим вещим живу бегом, небо красное — будет ясно.

Новая жизнь разбежалась весенним ручьем,Новая жизнь разлилась по ларькам, по вокзалам.Новая жизнь, посидим, помолчим ни о чем,Новая жизнь никогда не дается даром…

Федор почти не воспринимал слов. Хриплый голос ложился на мелодию, и вместе они вплетались в надрывное гудение мостов, раздатки, двигателя. Сознание мерцало, глаза слипались. Машина раскачивалась в колее, козлила в рытвинах. Голова Федора моталась из стороны в сторону. Деревья по обочинам стояли зеленой стеной. Плотно стояли. Синяя лента неба над верхушками время от времени пачкалась полупрозрачными полосками облаков.

А потом он снова клевал носом, засыпал на несколько секунд и тут же выдергивал себя из сна, с усилием выворачивая руль и возвращая «УАЗ» на дорогу. Автомат, прислоненный к пассажирскому сиденью, заваливался и бил стволом по бедру, заглядывая вороненым глазом в лицо. Федор машинально поправлял оружие, выпрастывая ремень из рычагов на тоннеле; бросал быстрые взгляды в стекло на разбитые глинистые колеи и лужи, непересыхающие в густой тени ельника — не угодить бы. В пятнах солнечного света над лужами роилась мошкара. Влажный, душный воздух с запахами земли, глины и мятой травы сочился внутрь машины через пробоины. Иногда ему казалось, что среди всех этих обычных ароматов он слышит сладковатый трупный запах, и Федор недовольно тряс головой, разгоняя и наваждение, и сон.

Блестящая паутинка полетела навстречу, сверкая, словно серебряная проволока. Зацепилась за крышу, легла на правую сторону стекла, выгнувшись под напором воздуха, а потом потерялась среди десятков, сотен мелких трещин вокруг двух пулевых отверстий. Машину качнуло, две РГДшки на сидении перекатились, легко постукивая друг о друга гладкими корпусами, и сиротливо приткнулись к стопке из трех снаряженных магазинов — весь его боезапас.

Кожу на лице стянуло в маску из пота, пыли и ветра. Руки заскорузли от грязи и машинного масла. Он не умывался несколько дней. И почти не спал. Ныли плечи и спина. Правый голеностоп ломило, словно в пятку вставили стальной штифт до самого колена. Левую ногу он еще пока ощущал как нечто свое, хотя с тех пор как съехал с шоссе, сцеплением работать приходилось не меньше.

Дорога качнулась вправо, солнце поползло за макушками елей и вынырнуло над просекой, снайперски пуская лучи в глаза. Федор прищурился и заметил их…

При жизни женщина была беременной, на сносях. Сейчас ее ребенок полз рядом на поводке из пуповины, словно охотничья собака, родовая отечность давно превратилась в раздувшиеся трупные пятна. Над головкой кружились крупные мухи, словно нимб, мерцающий изумрудным хитином. За женщиной, подтягиваясь на руках, полз мужик в джинсовой рубахе с раздавленными ногами. Голова расплющена и болталась перед грудью как грязно-бумажный лист с рельефным отпечатком автомобильного протектора.

«Новая жизнь, — хрипел Шевчук, — разбежалась весенним ручьем…»

Не показался, значит, трупный запашок.

Федор аккуратно принял левее, на противоположную обочину. Руль норовил вырваться из рук. Жесткий кустарник царапал борт машины.

Мертвяки остановились. Он понятия не имел, слышат ли они? видят? каким неведомым локатором безголовые определяют, где находится живое? Как до него добраться? Какая разница? Могут. Его опыт, вскормленный сказками зомби-ужасов, почти отказал, оказавшись вдруг не полезнее CD-дисков в мире, лишенном электричества. Например, мертвяки не пытались с утробным рычанием и хрипами броситься сейчас на машину, чтобы выковырять его изнутри, словно улитку из раковины; размозжить голову, высосать мозг; вцепиться зубами в шею, рвать и жрать, жрать, жрать…

Мертвые — не голодают. Он уяснил.

И далеко не все способны выбраться из могилы самостоятельно.

Женщина провожала «УАЗ» мутными бельмами.

Давить троицу бесполезно, но Федор пожалел, что не разметал мертвяков по проселку, поймав слепой взгляд в зеркале. Мимолетная, почти незаметная досада быстро растворилась в усталости, подмешав в его сонное безразличие автомата слабый привкус давнишней утраты или полустертого воспоминания о Федоре Стукове, восемнадцатилетнем парне в армейском камуфляже, солдате, каким он являлся еще три недели назад, до того как выстрелил в затылок своему сержанту. Да, странный поступок (хотя, как посмотреть) для человека, который привязывал веревку с петлей к оконной решетке ротного умывальника в казарме, твердо намереваясь повеситься, но конец света для Федора наступил именно с этого момента.

После него прошлое утратило смысл, хотя и существовало в памяти как последовательность событий во времени и пространстве. Первое детское воспоминание: ему четыре, он сидит у деда на коленях и читает по складам праздничную передовицу «Правды»; кумачовая шапка газеты; жирные буквы заголовков, транспаранты на фотографиях; красное и черное. «Горизонт» в углу, словно горизонт событий происходящего в маленькой жарко натопленной комнате и большой жизни, там, на другой стороне земного шара. Детский сад. Рыбалка с отцом и теплые руки матери — она стряпает фирменное печенье. Школа, класс за классом. Неуверенная попытка поступления в институт. Все, как картинки в диаскопе с эффектом Допплера, он — зритель и, среди прочего, смотрит, как мозги Смелякова брызгают на броню.

Да, еще книги. До армии — были книги.

«Ты не переживай, — говорит отец на перроне перед отправкой. — Я в армию пошел очкариком. На призывном пункте в тот день отобрали пятерых. Все после первого курса института, да в роту охраны дисциплинарного батальона. Напугался я очень сперва. Потом понял. Там, где есть боевая служба и толковый, неравнодушный офицер — никакой „дедовщины“ не бывает. И, когда у самого башка варит — только на пользу. „Прогнуться“ можно, ломаться нельзя — затопчут. В крайнем случае — отключай „башню“. Страх не уйдет, он никогда не уходит, — зато будет не так больно»…

Смешной он, батя-то. Реальность, она другая.

Первый пинок по копчику. Боль бьет снизу вверх как разряд и застревает тошнотворным комочком у темени, навсегда. Он ходит, словно у него в заднице застрял сапог командира отделения сержанта Смелякова. Бегает. Ест. Спит… Попробуйте угадать с трех раз — какая кличка у Федора Стукова? Ротного чмыря Иргинской мотострелковой бригады? Если вам понадобилось больше одной попытки, то вероятнее всего вы никогда не служили в армии. Шесть месяцев в аду. Невозможность понимания. Уголовные «по-понятиям», помноженные на выкладки Уставов. Десятки нарядов по роте. Бесконечное «дрочево»: строевая, тактика, физподготовка. Непреходящие желания — спать и есть, порядок любой, на выбор. «Фанера» желтая, воскового цвета от беспрестанных выговоров с «занесением в грудную клетку». Толчковые миазмы навсегда въелись в ткань обмундирования, пальцы изрезаны бритвами, словно он не «очко» скоблил, а пытался срезать отпечатки пальцев и превратиться в невидимку. Синяки по всему телу, каждый прыщик норовит превратиться в «сибирскую розочку» — безболезненно гниющую язву, глубокую, как Марианская впадина. Еженощные скачки по «взлетке» ротного расположения под седлом командира отделения: кажется, он уже доскакал до канадской границы — ни дюймом меньше. Его сторонятся даже вновьприбывшие «духи». Письма родителей — весточки с обратной стороны луны. Он с трудом понимает, о чем они пишут, спрашивают…

Отец ошибался. Страх уходит, а боль остается. Всегда.

Она сломила его сопротивление, превысив порог и все, наконец, затянулось в скользящий узел на петле, но и здесь ему не повезло. Он же не знал тогда, что весь мир оказался в неудачниках.

Дежурный по роте офицер истерично кроет матом отсутствующего на тумбочке дневального. Это он — дневальный. Рядовой Коп… Ой! Стуков.

Тревога!!! Блять! Коня тебе в дышло, боец! Вешайся, сука (ха-ха)! Живей поршнями, живей!!! Всем получить личное оружие!

Батальон выгоняют на плац, до последнего человека, включая наряды по ротам, столовой, кухне… Ночь холодная. Ветер тугими струями уносит в сторону шепотки и злое ворчание. От парка слышится непонятное, там что-то многогласно взрыкивает и тяжко ворочается, сотрясая землю. Редкие столбы света изредка пятнают ночное небо, да тянет густым, как сметана, дизельным выхлопом. Неужели всю бригаду поднимают? Не два пальца обоссать. Солдаты нервно подсмыкивают ремни автоматов. Стволы раскачиваются за плечами, словно редкая трава. Жилетные основы и ранцы УМТБС уродуют фигуры дряблыми наростами. Магазины в подсумках пустые, как и фляги. У бедра — противогаз. На Копчике сбруя под снарягу сидит, как на корове седло. Ему все равно. Он испытывает только досаду от ненужной отсрочки, едва замечая команды офицеров, которых, наконец, привезли из городка; зычной ор «батяни»; топот кирзачей; толчки локтями и безостановочное движение. Становится жарко. «Снаряга» набирает вес и давит на плечи: три полностью снаряженных магазина и еще триста патронов; две РГД, одна «фенька», аптечка, сухпай, противотанковая (ептать?!) мина. За голову, поверх ранца — валик ОЗК, завязки царапают кадык: он так и не научился обращаться с этим гандоном из резины для супердолгого траха. Еще Копчику достается трехкилограммовая труба «Аглени» и напутственные матюги прапорщика — осколками, в каску.