Слово и дело (СИ) - Черемис Игорь
Но слова Савы «они играют» меня заинтересовали гораздо больше репертуара.
— У вас что-то вроде группы тут? — спросил я.
— Ну да… — как-то грустно ответил Сава. — Мы думали рок играть, битлов там или роллингов, но получается только для себя, на репах. Даже к школьникам на дискач не попасть — инструмент весь здешний, выносить не дают. Копим на свой, но пока плохо получается… Нормальный если брать — дорого, а дешевый… дешевый не хочется. Вот и приходится… «Свадьбу».
— А чего не дают выносить? Деньги же можно заработать, — полюбопытствовал я.
— Нельзя, — он покачал головой. — Если узнают — Тарас Николаевич слетит тут же, он нам так и сказал, когда мы впервые к нему пришли с этим. А узнают обязательно, кто-то да проговорится… стукачей полно.
Я хотел было пошутить, что говорить такое действующему сотруднику КГБ неправильно, но решил, что Сава поймет мою шутку превратно. К тому же в моей голове появилась блестящая идея сделать его таким же стукачом — просто для того, чтобы быть в курсе настроений в среде андеграундных музыкантов города Сумы. Но эту идею я пока отложил в дальний ящик и сменил тему.
— А ансамбль-то у вас большой? Или группа — как правильно?
Сава почесал затылок.
— Да группа, наверное, — смущенно сказал он. — Лёшка на гитаре, я на басу и пою… Лёшка тоже подпевает… Казак… ну, Степка, Казаков, ты его должен помнить, в параллельном классе учился, на барабанах. Остальные мелкие совсем, ещё в школе учатся — Яков на гитаре и Русик на клавишах…
— Русик? — удивился я.
— Ну, Руслан, башкир или татарин, кто его разберет, у него отец на заводе работает наладчиком. Ещё эта… Инга есть, студентка, поет, если женский голос нужен.
Он слегка покраснел, и я подумал, что эта Инга в группе оказалась не только из-за голоса. Впрочем, личная жизнь Савы меня совершенно не касалась, и углубляться в эту тему я не стал. Поёт и поёт, а если хорошо поёт — респект ей и уважуха, как говорили продвинутые подростки в моё время.
— Солидно, прям как у взрослых, — с уважением сказал я, и Сава чуть повеселел — доброе слово и кошке приятно. — А репетиция когда?
— Да в субботу соберемся, с утра, часиков в десять. Вечером концерт, а утром всё свободно, поиграем немного. Все ж работают, учатся… а скоро очередной сборник планируется, надо будет эту «Червону Руту» потренировать, Яшка всё время там сбивается с ритма.
— Не возражаешь, если я загляну к вам на огонёк?
Сава с подозрением посмотрел на меня.
— Э… по службе? Или…
— Или, — улыбнувшись, ответил я. — Я сам немного играю, но только для себя и на акустике. А тут возможность попробовать электрогитару — если дашь, конечно, инструмент.
Лицо Савы просияло.
— А, это да, приходи, конечно, — сказал он. — И гитару дам, тут без вопросов, особенно если умеешь. Хотя там ничего сложного, даже попроще, чем на дереве. У нас Яшка иногда акустику берет, в некоторых песнях она лучше звучит, мы для неё неплохой звукосниматель собрали, чтобы к аппарату подключать.
— Круто, — похвалил я. — Спасибо, Сава, рад был встрече. Пойду я, время поджимает.
* * *
Время меня не поджимало — наоборот, его у меня было даже больше, чем нужно. Мне хотелось вернуться в управление и вдумчиво посидеть с личным делом товарища Макухина, потому что мне было интересно, откуда у него появились эти взгляды. Моя паранойя отказывалась считать это бредом хорошо выпившего человека, а ответы на мои вопросы, возможно, крылись в биографии этого человека — не может же что-то взяться из ниоткуда. Вот только делать этого я не собирался — уже вечерело, в архив можно было попасть только через дежурного, а привлекать внимание Чепака мне не хотелось. Пусть помучается неизвестностью, дойти до него я всегда успею.
К тому же вряд ли в нашем архиве лежит полное досье на Ивана Макухина — скорее, обычные справки из разных мест, которые собираются на тех, кто должен занять ту или иную ответственную должность. Лет пятнадцать назад Хрущев категорически запретил Комитету разрабатывать партийных чиновников, даже запрос никуда не отправить, и любой оперативник даже не будет трогать такую шишку, чтобы не попасть в неприятную ситуацию, пойдя против буквы закона. Вернее, не закона, а подзаконного акта, но КГБ им руководствуется, как священники — Законом Божьим. Даже, пожалуй, построже.
В общем, никаких слежек за Макухиным, никаких прослушиваний его телефона, никаких справок. Работать в таких условиях сложно, если не невозможно — но надо. Иначе действительно надо срочно бежать на вокзал и брать билет на ближайший московский поезд, чтобы вернуться в столицу, поджав хвост. Этого я не хотел, но и нормального ответа на вопрос, что я буду делать с Макухиным, тоже не было.
Я снова тронул подмышку и подумал, что навязываемый Чепаком пистолет может стать ответом буквально на все вопросы. Нет Макухина — нет проблемы, а следы замести я смогу, невелика хитрость, да и следователи на Украине те ещё специалисты. Помнится, они одного киевского комитетчика-убийцу лет десять искали, нашли случайно, но тот так и не выдал, где зарыл труп убитого, и то ли отделался совсем не убойной статьей, то ли его вообще отпустили. Правда, если Макухин тут не один такой, то выстрелов может потребоваться очень много, а отчитываться за патроны — тот ещё геморрой. В общем, куда ни кинь — всюду клин.
Под эти кровожадные мысли я медленно шел вниз, к реке. До этого района местные реноваторы не добрались, и он оставался примерно таким, каким был ещё до революции — вереницы одноэтажных домиков, скрытых за густыми зарослями кустов и деревьев и невысоких заборов. Именно таким его и помнил «мой» Орехов — как тихое, пыльное и благообразное болото, где ничего не происходило. Он вообще помнил многое. Помнил узкие улочки с «купеческими» одноэтажными домиками, скрытые за заборами залежи яблок и вишни, собак, что лениво облаивали прохожих, и котов, которые вальяжно взирали на происходящее с высоких заборов. Он помнил вкуснейшую воду из разбросанных там и сям артезианских колонок. Помнил песчаные пляжи Псёла и озера Чеха — в Сумке купались только от отчаянья. Помнил свою школу, первую любовь и первый поцелуй, первую дружбу, первую ссору и первую драку. Вот только мне эта его память совершенно не помогала, и я никак не мог её использовать. Политическими интригами сумской школьник Виктор Орехов не интересовался.
Я вышел на берег Псёла и посмотрел на реку, которая неторопливо несла свои воды в направлении Днепра откуда-то из окрестностей Прохоровки, и где-то там, на востоке, недалеко от неё стоял памятник Прохоровскому сражению. Эти масштабы завораживали, и я долго смотрел на водную гладь, пытаясь услышать, что мне говорит река, которая просто молчала.
Спустя полчаса я вернулся на Дзержинского и по мосту через Сумку и старинную Засумку пошел в сторону управления. Или в сторону своего нынешнего дома. В любом случае они находились рядом.
[1] Просто отмечу — самое сложное было найти старые, советские названия улиц Сум, потому что новая украинская власть прошлась по городу широкой метлой. Но есть нюанс — все переименования там происходили в ту эпоху, когда имя того же Бандеры ещё не стало общенациональным символом, поэтому проспект Карла Маркса превратился в проспект Шевченко, улица Кирова — в улицу Герасима Кондратьева (казак, по легенде — основатель города), а улица Дзержинского вернула дореволюционное название Троицкая. Впрочем, на карте города сейчас легко найти и Героев Крут, кем бы они ни были, и Небесную Сотню, и какую-то безликую улицу Героев Сумщины, которая сменила улицу Героев Сталинграда.
