Злая Русь. Пронск - Даниил Сергеевич Калинин
— Нужно крепость и ратников выручать.
Остальные важно закивали головами, на что я лишь зло хмыкнул:
— Благими помыслами выложена дорога в ад — может, слышал? Желание твое действительно благое, воевода — да только как ты себе это представляешь? Как мы сможем помочь осажденным?!
Захар Глебович зло сверкнул глазами да заиграл желваками — ух, как вскипела в нем сейчас горячая, восточная туркменская кровь! Однако ответил тысяцкий вполне сдержанно:
— Ударим, как и собирались по лагерю поганых. Они ведь даже не стали окружать крепость частоколом — вылазки не боятся! Тем более — не из Ижеславца. Снимем ночью их дозор, вырежем, сколько успеем спящих — а после всей силой атакуем ставку темника! Поднимется переполох, татары спросонья не поймут, каковы наши силы — а мы еще воев с рогами вокруг их лагеря пустим трубить каждый миг, как начнется уже сеча. Вот ворог и подумает, что наши силы велики, что атаковало их все княжье войско! А к тому времени и из крепости Ратибор ударит всей мощью… Обратим вспять поганых, побегут агаряне, только и останется их в спину рубить!
Судя по тому, как завелся тысяцкий, да с каким жаром он закончил речь, Захар действительно верит в успех ночной атаки. Да и сотники его, вон, поддержали своего воеводу дружными одобрительными кивками без тени сомнений на лице — так, словно подобный насквозь авантюрный трюк проворачивали не раз, причем все время успешно! Что хуже того, на лице уже Кречета и Твердислава Михайловича я увидел напряженную работу мысли — при этом с явным одобрением сказанного тысяцким! Раздраженно мотнув головой, я безапелляционным тоном, не терпящим возражений, резко бросил:
— Нет! Это самоубийство, что не принесет никому пользы! Как наши вои сумеют разведать дозоры вражеские в ночной тьме? Монголы — это вам не половцы, у них строгий порядок во всем. Внезапного удара не выйдет, тревогу успеют поднять! А значит, никакого вырезания спящих, никакого прорыва к ставке темника! Останься у вас хотя бы лошади, еще можно было бы рассчитывать на лихой кавалерийский удар — но лошадей нет. И если на то пошло, Бурундая охраняют лучшие из лучших монгольских воев — тургауды. Они точно не побегут, даже если бы их действительно атаковала вся княжья рать — скорее уж поголовно примут смерть, чем бросят темника! Мы просто завязнем в их рядах — тургаудов у Бурундая числом не сильно меньше нашего… А какая помощь явится из Ижеславца — ты можешь сказать, тысяцкий? Сколько воев осталось у воеводы Ратибора, сколько конных дружинников?!
К моему удивлению, Захар Глебович нисколько не смутился, а ответил на этот раз вполне спокойно, с этакой уверенной основательностью в голосе:
— Две тысячи воев сейчас у воеводы Ратибора. Из них наберется сотня конных дружинников — к утру их можно будет вывести из города. Успеть только разобрать без лишнего шума завал на месте сгоревшей Стрененской башни — а перешеек через ров поганые уже и сами насыпали. Пешцев же после короткого отдыха, переправить через крепостную стену подземным ходом, он ведет в пойменный лес. Оттуда они смогут подступить с северной стороны к лагерю поганых… Мы же сможем ударить с восточной — и сотня жеребцов для конных гридей у нас имеется! А людей к шатру темника я поведу сам! Ну, а остальные уж на лыжах… Даже если снять дозор не выйдет, то ударим по спящему лагерю с трех сторон, да четырьмя отрядами. И немалой силой — под три тысячи воев!
Судя по просветлевшим лицам собравшихся, последним план тысяцкого пришелся вполне по душе — хорошо хоть, его не поставили над нами старшим «по умолчанию»! Князь Юрий Ингваревич сохранил за нашим партизанским отрядом статус автономности — а то бы потомок берендеев сейчас просто приказал бы нам, как старший по званию, и все!
А так, слава Богу, у меня осталось право голоса — и я не преминул им воспользоваться, как только Захар закончил говорить:
— Сила немалая, три тысячи воев. Против четырнадцати-пятнадцати тысяч поганых! Да их едва ли не впятеро больше! Тысячи две мы может, и положим в начале боя, но остальные на нас всем миром навалятся, да числом задавят. Это вам не половцы, это монголы и покоренные ими — сразу уж точно не побегут, пока темник жив. А он в любом случае спасется — не хватит сотни всадников доскакать до его шатра, да успеть сразить Бурундая прежде, чем его спасли бы телохранители! Нет… Атака пусть и на спящий лагерь — это самоубийство. А кто тогда после нашей гибели пороки агарян сожжет?
Неожиданно в нашу перепалку вмешался Кречет:
— Так и две тысячи своих ратников бросать в Ижеславце — разве дело? Им съестных запасов успели собрать всего на две седьмицы. Тысяча воев погибла, значит, оставшимся в детинце их можно будет растянуть дней на двадцать. А после?
Слова дядьки хоть и подействовали на меня, как ушат холодной воды. Однако с главным его посылом я просто не мог согласиться — с позиции именно здравого смысла, а не чувств:
— А после татарва отсюда сбежит. За двадцать дней они успеют съесть все свои запасы — и после либо разбегутся, либо все полягут под стенами града. Либо же возьмут детинец, что вернее! Но обороняясь в крепости, две тысячи ратников смогут нанести врагу гораздо больший урон, чем если бы они сражались с татарами в поле или даже напали бы на спящий лагерь. И как ни крути, но здесь и сейчас защитники града привязали к себе не менее четырнадцати тысяч поганых, еще порядка трех погибло всего за один день! Это лучший расклад, гораздо лучший, чем если ударить, как предлагает тысяцкий голова, да глупо погибнуть в поле, перебив столько же агарян, сколько их погибнет при штурме детинца!
— А ежели ударить не по лагерю, а по выпасам татар? Скот и лошадей они охраняют крепко, но именно со сторожей поганых наших сил будет достаточно, чтобы справиться. И подмога из Ижеславца не потребуется! Наоборот, своим поможем. Нам будет достаточно отбить хотя бы часть лошадей, да погнать их перед собой по льду реки вместе с отарами овец да быками, чтобы у нехристей стало нечего жрать уже в ближайшие дни.
Ждан,
