Скопа Московская (СИ) - Сапожников Борис Владимирович
— Михаэль был прав, — скорее самому себе произнёс Делагарди. — Нужно сделать так, чтобы царь приехал в Можайск. Быть может, при личной встрече Михаэль сумеет переубедить его.
— Вот только царь Василий и из Кремля-то редко выбирается, — вздохнул князь Иван, — не говоря уж о том, чтобы Москву покидать.
— Parad, — вдруг произнёс Делагарди, — нужен parad. У вас же есть такая традиция, так?
— Парад? — теперь пришла очередь князя Ивана не понимать собеседника.
— Ну, — прищёлкнул пальцами Делагарди, — когда царь приезжает и осматривает войска. На пригодность. Мне Михаэль говорил. Раньше каждый год они были.
— Смотр, — понял, наконец, что имеет в виду свей, князь Иван, — царёв смотр войску. А ведь дельная мысль, Якоб Понтуссович, — развеселился он, — осталось только самого царя убедить, что он должен его в Можайске устроить. Ну да это моя забота теперь, Якоб Понтуссович, а ты езжай к Михаилу и расскажи ему обо всём. Я же здесь сделаю всё, что смогу.
Делагарди и в самом деле не задержался ни на дворе у князя Скопина, выйдя из-за стола, как только просидел приличное время, ни в Москве. Вечером того же дня вместе с офицерами, которые тоже отобедали в гостях у родительницы князя, только не за большим столом, он покинул столицу и поспешил к Можайску, где уже собиралось войско.
[1] Самозванец (шведск.)
* * *
Калужский царёк любил одну лишь охоту на зайцев. Поднимать не то что медведя, а даже благородного оленя или могучего сохатого он не хотел — попросту боялся, ведь в такой охоте и убить могут. Зверь-то опасный. Хуже только кабаны — с этими он никогда не имел дела и начинать не спешил, хотя многие из его бояр частенько ездили охотиться на этих могучих и, главное, непредсказуемых зверей. А вот зайцы — другое дело. Можно и удаль показать, меткость опять же, умение в седле держаться, и опасности нет никакой. Разве что с седла свалишься да шею свернёшь. Но оно ведь и со своего крыльца так упасть можно. Как ни боязлив был царёк, а в седле держался не хуже казаков и поляков, да и из лука стрелять был горазд прямо как татарин или природный русский дворянин.
Сидеть в палатах сил у него не было, и наследующий день после сретения иконы Владимирской Божьей матери, отстояв долгую праздничную службу, он с самого утра умчался охотиться. Сперва просто нёсся берегом Оки в окружении своих татар, вернейших телохранителей, не думая ни о чём. Просто наслаждался простором вне тесных стен Калуги и царёвых палат, откуда его не особо часто выпускали. Но после решил-таки пострелять беляков, и свернул к Калужскому бору. Древнему и жутковато мрачному лесному массиву, начинавшемуся едва ли не сразу за городскими стенами. Но как бы ни мрачен был тот бор, а зайца-беляка там можно было встретить и в конце августа. Тем более что бил его царёк не ради шкурки и мяса, но лишь для забавы.
Теперь пошли тише, чтобы не пугать зайцев, у всех луки наготове и стрелы на тетиве, однако ни один из татар не стал бы стрелять в беляка прежде, чем царёк прикончит хоть одного зверька. Лют был нравом царёк, когда силу свою чуял, а никто среди татар не смел бы на него руку поднять — слишком справно платит царёк. Вот и приходилось терпеть, куда денешься. Служба-то непыльная и считай без риска, чего бы и не потерпеть крики да пару зуботычин. От своего мурзы-то порой и посильнее прилетало.
Вот только первую стрелу пустил вовсе не царёк, и не один из татар, в азарте охоты позабывший о её первом правиле. И угодила та стрела не в землю, не в дерево и даже не в зайца, не было рядом беляков вовсе. Угодила она прямо в грудь царьку. Тот как ехал, да так и встал, выронил лук, схватился правой рукой за древко. Стрела была добрая и пустили её считай в упор, так что вошла глубоко, и теперь второй самозванец пальцами прошёлся по оперению. Тут вторая стрела вонзилась ему в горло, он кашлянул кровью и повалился грудью на шею коню, ломая древки обеих стрел.
— Бей! — буквально взорвался бор диким криком.
И пускай кричали по-польски, но татары, охранявшие умирающего царя, отлично всё поняли. Они дружно выпустили стрелы, не целясь, тут же побросали луки и взялись за сабли. Это их не спасло. Лисовчиков, что с криком вылетели из леса, было намного больше. Пускай их командир, сам пан Александр, и знал, сколько будет татар с царьком, он взял с собой едва ли не всех, кого смог быстро собрать. Татар порубили в капусту быстрее, чем сердце ударит хотя бы пять раз. Ни один из лисовчиков даже ранен не был.
Сам пан Александр выехал, когда дело уже было сделано. Он не был трусом, и стрелы, которые сразили царька, пускал именно он. Вот только марать саблю о каких-то татар не хотел, и потому в эту драку ввязываться не торопился. Вместо этого он подъехал к упавшему с коня царьку, чтобы глянуть на него. Тщеславие было грехом, которому Лисовский предавался прямо-таки с наслаждением. Пока его люди грабили и раздевали татар, пока приглядывались к их коням, пан Александр спешился, носком сапога перевернул тело самозванца.
Тот как оказалось был ещё жив. Он даже что-то хрипел пробитым стрелой горлом. Поддавшись порыву, Лисовский спешился и присел над умирающим самозванцем.
— По… рабу… Матвею… службу… — сипел тот.
Всех слов не разобрать было, но даже выпускник виленской иезуитской коллегии и католик, насколько он вообще был верующим, Лисовский понял, что умирающий самозванец просит его заказать службу по рабу божьему Матвею.
— Все вы московиты рабы, — ответил ему Лисовский, поднимаясь.
Он был недоволен. Выходит, это и в самом деле не то что не царевич Дмитрий, чудом спасшийся от смерти, но даже не первый самозванец. Просто какой-то московский хлоп Матвейка, выдававший себя за царевича, да и вряд ли по своей воле. Не бывать Александру Юзефу Лисовскому цареубийцей, придётся удовлетвориться лишь золотом, полученным от Сапеги, да долей в добыче, взятой с фальшивого царька. Вроде и неплохо выходит, да не ради этого он ввязывался в эту авантюру. Да что теперь жалеть, снявши голову по волосам не плачут.
* * *
Идея с большим царёвым смотром войску князя Скопина не пришлась по душе самому царю. Не любил он покидать Кремля, а уж из столицы так и вовсе не выезжал без особой нужды. И сейчас он этой нужды совершенно не видел.
— Войско Мишино пора по домам распускать, — поддерживал его брат Дмитрий. — Мы для чего столько серебра да дорогих поминок[1] в Крым заслали? Джанибек-Гирей уже под Серпуховом стоит и еще поминок требует. Куда нам два таких войска держать. В казне и без того дыра после того, как Миша всю пушную казну считай за бесценок английским немцам сдал.
То, что той казной платили наёмникам, князь тактично умолчал, но брат его, Иван-Пуговка, решил о том не напоминать пока. Сложно сейчас будет вбить клин между старшими братьями, а сделать это надо. Побывав на войне, Иван понял, только князь Скопин, родич их, может спасти Отечество, никто другой. И потому родной брат стал для Ивана-Пуговки хуже врага, хуже самого Жигимонта Польского, и бороться с ним надо как с врагом.
— С кем хан, тот и пан, — продолжал Дмитрий, — так даже ляхи с литовскими людьми говорят. А хан-то с нами.
— И долго он с нами будет? — спросил у него Иван, но обращался он, конечно, к царю. — Татары только поминки требовать горазды, а воевать не спешат. Торчат под Серпуховом, да втихую мужиков с бабами ловят, чтобы после в Кафе продать.
Это тоже не добавляло популярности царю Василию, однако он упорно продолжал одаривать Джанибек-Гирея и его верного Кантемира-мурзу, надеясь так купить их верность, закрывая глаза на похищение людей. От жалоб серпуховских бояр попросту отмахивался, писал в ответ, что время лихое и людишки бегут, куда захотят, пускай помещики за ними как следует приглядывают. Безнаказанность же только раззадоривала татар и они наглели всё сильнее с каждым днём.
— Крымцы пускай и за поминки служат, — ответил Дмитрий, — да им земли нашей не надобно, как свеям. Свейский король-то на Корелу пасть разинул, а хочет и Новгород со Псковом и всей той землёй проглотить.
